Лиза сидела на широком подоконнике у настежь распахнутого окна в комнате подруги и вместе с ней читала учебник. В палисаднике под окном белыми и фиолетовыми фонтанами вздымалась цветущая сирень, воздух был напоен душистыми ароматами, а у окна дома напротив стоял незнакомый студент в форменном кителе и фуражке. Он принимал картинные позы, рисуясь перед девушками. Близорукая Лиза, сняв очки, смотрела в его сторону. Студент превращался в белое колышущееся расплывчатое пятно, и Лиза, думая, что он тоже ее не видит, принималась от души смеяться над незадачливым поклонником. Затем она надевала очки и вместе с ними — серьезное и независимое выражение лица. Студент снова обретал реальность, и Лиза преувеличенно сосредоточенно склонялась над книгой.

Девушки получили аттестаты и подали заявления в Институт международных отношений. Приняли одну Лизу. Тогда она в знак солидарности забрала документы из института и поступила за компанию с подругой в фельдшерско-акушерскую школу. Через год стала дипломированным фельдшером и работала операционной сестрой в больнице. Хирурги любили оперировать с ней. Она умела подать нужный инструмент точно в руку врача, не дожидаясь его быстрого и властного указания; знала наизусть ход операций и раскладывала блестящие пинцеты, скальпели, зажимы и корнцанги на стерильном столе в идеальном порядке, чтобы все было под рукой.

Жаль только, что белая косынка скрывала темные, вьющиеся тугими кольцами волосы. Лиза заплетала их в длинную толстую косу, потом скручивала спиралью и накрепко закалывала шпильками. Жаль, что хирургическая маска закрывала нежное лицо, а резиновые перчатки — тонкие руки с розовыми миндалевидными ногтями на длинных пальцах. Но между косынкой и маской оставалось достаточно места, и любой мог увидеть блестящие темные брови, широкие у переносицы и истончавшиеся к вискам, а под ними — мягкие, бархатные, шоколадного цвета глаза с золотыми бликами. Тяжелые веки нежно-кофейного оттенка скрывали взгляд, когда она смотрела вниз, и неожиданно открывали прямо на собеседника. Если бы не легкие круглые очки в тонкой оправе, несколько смягчавшие эффект грозной красоты, плохо пришлось бы мужчинам — как врачам, так и пациентам.

Аккуратность и педантизм, вошедшие в привычку, стали ей свойственны необыкновенно. За стенами больницы эти качества превратились в брезгливость по отношению к легкомысленным любовным похождениям, которые в новорожденной стране нисколько не осуждались. В обществе весьма популярным стал принцип «стакана воды»: в том смысле, что удовлетворять половые потребности — это так же естественно, как пить воду при жажде.

Скоротечные романы Лизу не прельщали, впрочем, как и ее сестер. Да и не принята была распущенность в их пуританском замкнутом мире. Лиза очень много работала, иногда по двое суток не выходя из больницы, что чрезвычайно изматывало ее. Но так складывались обстоятельства: то сестер не хватало, то все ставки были заняты, но приходилось подменять заболевшую сотрудницу.

Она работала в больнице восьмой год, и ей уже два раза предлагали стать старшей сестрой. Но она сомневалась, хватит ли у нее характера командовать.

Однажды промозглым осенним вечером Лиза, санитарки Глаша и Маруся сидели в сестринской, резали марлю на салфетки и крутили бесчисленные шарики и турунды. Рядом, на огромной чугунной печи, набитой полусырыми дровами, кипели в никелированных стерилизаторах монотонно позвякивающие инструменты. Плановые операции были закончены, операционная вымыта, эмалированные тазы опустошены. Можно было расслабиться и поболтать, надеясь, что никого не привезут в экстренном порядке.

В сестринскую заглянула молоденькая сестричка из инфекционного отделения, расположенного в соседнем корпусе. Видимо, на улице пошел дождь — ее белая косынка была вся в мокрых пятнах. Круглое добродушное лицо сестрички пылало возбужденным румянцем. Она с порога выдохнула:

— Елизавета Евсеевна! Помогите! Я сегодня первый раз одна дежурю. А у нас больной тяжелый, с малярией. У него температура сорок и семь десятых.

— Так пригласите доктора, — спокойно сказала Лиза.

— Павла Петровича вызвали к больному. Я его жду-жду, а он все не возвращается. А что делать, не знаю. Я все забыла!

И слезы градом покатились по тугим щекам.

Лиза набросила пальто и побежала вместе с новенькой в инфекционное отделение. В процедурном кабинете вымыла руки, по хирургической привычке тщательно потерев их щеткой.

— Подайте спирт и лоток, пожалуйста, — попросила сестру.

Та с готовностью метнулась к шкафу и подала бутыль и эмалированный лоток. Лиза смешала в равных дозах спирт и воду, взяла салфетки и объяснила, что нужно больного обтереть, тогда и температура снизится. Новенькая уже не плакала и почти успокоилась. Но Лиза, с сомнением посмотрев на нее, решила довести дело до конца.

— Может быть, вместе пойдем? Больной, говорите, тяжелый…

— Да! Пожалуйста! Миленькая Елизавета Евсеевна! Пойдемте вместе. С вами я не боюсь. Вы только не думайте, я потом привыкну. Пойдемте, я покажу. Он у нас в боксе лежит.

И, подпрыгивая от нетерпения на коротеньких толстеньких ножках, новенькая заспешила по коридору.

В палате стояла кровать, почти вплотную придвинутая к окну. В ногах, на металлических перекладинах спинки, висел скорбный лист. Лиза прочитала: «Левин Борис Михайлович, 1898 г. р. DS: малярия». Ниже надписи температурная кривая, вычерченная красным карандашом, панически взметнулась вверх. Лиза взяла безвольно брошенную руку, нашла пульс. «Учащенный, но хорошего наполнения», — привычно отметила. Больной лежал с закрытыми глазами. Когда сестры вошли в палату, его веки слегка дрогнули, но, видимо, даже это движение было для него непосильным. Его лицо пылало от жара, иссушенные запекшиеся губы тесно сомкнуты. Лиза взяла с тумбочки поильник и бережно напоила больного, потом обтерла горячее тело салфетками, смоченными смесью воды и спирта, а на лоб положила мокрое полотенце.

В палате стояла густая тяжелая духота. Лиза настежь распахнула оконные створки. Из парка ворвался прохладный влажный воздух, пахнувший палой листвой. Лиза обернулась к больному и заметила, что он внимательно смотрит на нее.

— Что, больно? Голова кружится? — встревожилась Лиза.

— Снимите, пожалуйста, очки.

— Что? Как вы сказали? — она растерялась. Такого странного бреда она в своей практике еще не встречала.

— Снимите очки, — он умоляюще посмотрел на Лизу, и та, почему-то подчинившись, послушно сняла их. Пациент немедленно превратился в зыбкое пятно, сливающееся с наволочкой.

— Так это вы? Неужели это вы? Я вас искал… Помните дом на Верхнем Валу?

И тут Лиза вспомнила весну почти десятилетней давности. Сирень в палисаднике. Две девчонки, умирающие от смеха на подоконнике.

— Ах, это и вправду вы? А мы с подругой так глупо себя вели.

— Ничуть не глупо. Подругу вашу я и не помню. А вас… так долго… искал…

— Молчите! Вам нельзя говорить.

— Хорошо. Только не уходите. Вы не уйдете?

— Нет.

Лиза села на стул рядом с постелью. Изредка вставала, чтобы смочить холодной водой полотенце и поднести к пересохшим губам поильник. Новенькая сестричка давно убежала. В палате было тихо. Только едва слышно тикали ходики на стене, отмеряя секунды, минуты, часы…

Лиза еще не знала, что для нее и Бориса наступила новая жизнь. Она еще не знала, что выйдет за него замуж, правда, сохранив фамилию отца — Гольдман. Она не знала, что через три года у них родится первый и единственный ребенок — девочка Оля.

Раньше всех из трех сестер собралась замуж Ревекка. Ее женихом был молодой, но подающий надежды архитектор. Несмотря на то, что в стране, едва оправившейся после гражданской войны, пока о строительстве никто не помышлял, он упоенно рассказывал невесте о своем будущем мосте через Днепр.

Он мечтал построить мост, легкий и ажурный, почти без опор. Проекты, расчеты и чертежи были полностью завершены. Собирались расписываться осенью, но в августе архитектор утонул в Днепре во время купания.