Студенты — их общий облик хранит следы пережитого потрясения — оттаскивают от входа обгорелые балки и складывают их в аккуратный рядок. Девушки в ватных брюках и теплых платках; юноши — в теплых брюках и шапках-ушанках. Ребята, должно быть, работали здесь всю ночь. Вон — костры. Присев на корточки, молодые рабочие греют у огня озябшие руки.

…Кира зажмуривается, опять открывает глаза… Над костром как будто носятся огненные очертания женского улыбающегося лица.

Подхватив чемодан и гитару, девочка быстро идет к костру.

— Ты приезжая?

— Да.

— И ты ничего-ничего не знала?

— Ничегошеньки.

— Вот ловко, ребята! Наша пресса не дала ни единой самой маленькой информации! У нас никогда ничего не случается: в воде не тонем, а если горим, то исключительно на работе. О пожаре знают все университеты мира, со всей земли шлют в Лауренс пожертвования, а газеты не дали о нас ни строчки…

— Наверно, вызовут из Москвы моего отца.

— А кто он такой?

— Крупнейший специалист по восстановлению.

— Эй, москвичка, дочь крупного специалиста, помогла бы хоть сортировать балки.

— А в Санамюндэ кто полетит?! Вы?..

По дороге к аэродрому Кира забегает на телеграф. Здесь, как назло, непривычная вращающаяся дверь. Кира долго кружится в этой двери.

— Что с вами, мадемуазель?

— Шок!.. Не обращайте внимания, пожалуйста! Это в связи с пожаром.

— О-о-о! Разрешите, я помогу. Вот телеграфный бланк… Садитесь, мадемуазель… Стул. Скорей!.. Товарищи! Она — пострадавшая от пожара.

Скоро прилетит самолет, прибудет с острова Санамюндэ, чтоб совершить свой очередной рейс.

Кира заходит в маленькое деревянное зданьице и пристраивается у печки-времянки.

Как здесь тепло, как славно… Голова опускается. Кира вздрагивает.

…Из теплого коридора их старой квартиры выходит мама. — «Мама, ты здесь?» — удивившись, говорит Кира и бежит ей навстречу, растопырив толстые, короткие руки. Бежит и вдруг упирается руками и головой в колени матери — в ее подол.

«Кира, хочешь блинка?» — говорит мама.

«Хочу», — отвечает Кира.

«Ах, доченька, доченька дорогая, долго тебе теперь не поесть блинков».

— Посадка на Санамюндэ!.. Граждане пассажиры, просим поторопиться: посадка на Санамюндэ.

Исчезли большие дома, показались маленькие — стоящие далеко друг от друга среди полей. Их окружают изгороди. Дома словно бы нарисованы рукою ребенка. Из труб валит дым.

Шоссейная дорога, река, озера. И лес. Он хвойный, черный, густой.

А вот и земля. Она белая. Ни деревца, ни коровы, ни человека. Это — море. Балтика. Море в торосах, в неровных глыбах, столкнувшихся друг с другом, вздыбившихся льдов.

…Островок. На острове — дом. Как жить человеку совсем одному? А ведь живет, живет!

…Остров, еще, еще… Да не остров это вовсе, а полуостров!

Море усеяно островами и полуостровами. Меж льдом и небом — зима. Она синяя, прокаленная светом. Небо, вода, а на самом, самом верху большущее солнце.

Вот остров круглый. Вот темная точка: с крыльями. Ура! — Ветряная мельница!

Начинает больно ломить в ушах. Самолетик, вздрагивая, бежит по земле и вдруг останавливается.

Кира на острове Санамюндэ.

— Как вы, однако, легко одеты! Пятьдесят лет у нас не был такой суровы зима, а девочка без шерстяные чулочки, без варежки…

Присев на корточки, горничная единственной в Санамюндэ гостиницы подбрасывает дрова в жерло старой печи. Поленья потрескивают, высоко взвивается красно-желтое пламя… А вдруг это вовсе не пламя, а приоткрывшаяся душа широкой, жаркой, старой печи?

А ведь у них, в Москве, тоже была когда-то настоящая печка, а не мертвые трубы центрального отопления?

Мертвые? Врешь. Живые. Разве ты не помнишь их говорок? У труб — своя тонюсенькая, чуть слышная песня, она поет, как зеленый кузнечик: «тир-тири-вир». Когда озябшая ты возвращалась из школы, помнишь? — ты сразу бежала к окну, садилась на корточки, грела о теплые трубы ладони и нос. Папа еще говорил, что в пыли, меж труб «парового» — живет домовой.

Хорошо… Но разве скромная жизнь того, невидимого тепла может сравниться с гудением живого пламени?

Санамюндская печка облицована глянцевыми изразцами: она оканчивается витой, очень сложной короной с острыми зубьями. Не печь, а царица печей! Недаром так громко бушует ее сказочная душа. От ударов погнувшейся кочерги летят во все стороны точечные, багряные искры. Становится розовым лицо пожилой женщины, наклонившееся к огню. Это лицо северянки — худое и светлокожее.

— Меня зовут Жанна.

— А меня — Кира… Почему вы смеетесь, Жанна'

— Так, дитя мое… Просто так.

«Юность, — думает Жанна, — вот ее чемодан: поклажа — доверие, надежды и счастливая самоуверенность».

— Как вы молоды, Кири… Зачем вы остригли волосы?

— До чего у вас хорошие печки, Жанна.

— Старинны. Этот печка, наверно, сто лет. На остров жили когда-то хорошие мастера.

Лицо пожилой женщины густо иссечено тонкой сетью морщин. На ее подбородке — вмятина, похожая на след от удара или ранения.

Горничная — вернее, администратор гостиницы (здесь она все — и горничная, и хозяйка, и администратор) — не отрываясь смотрит на Киру. Кира — на горничную.

— Отодвиньтесь от печки, вы обожжетесь, мадемуазель Кири.

— Зачем вы так странно меня называете, Жанна? Я даже представить себе не могла, что где-то еще бывают «мадемуазель». Я — Кира, Кира… Мой папа — маляр. Ма-ляр. Понимаете?

— О, да. Мальяр. Это хорошо. Это очень красиво: Кири папа мальяр… Стены, окна и потолок, да?

— Да, да! Вот именно!

Жанна выходит из комнаты. Она возвращается с голубыми расшитыми варежками.

— Плохо без варежки. Вот. Это вам от меня: подарок.

— Да что вы? Нет, нет!..

— Без всякие разговор. Подарок, подарок… Первий подарок от Санамюндэ. У вас гитара?.. Спойте, Кири. Пожалуйста!..

Кира задумывается, настраивает гитару…

«Что со мной, — думает Жанна. — Юность?.. Я, должно быть, забыла, что значит «юность»…

«Возьми-ка цветик, милая девочка», — ведь так мне когда-то сказала цветочница.

Слова умиления, слова любви, из глубины старости; нежность, обращенная к святости детства, к толстым ножкам в полосатых чулках.

«Неужели я, шестидесятипятилетняя Жанна, та же самая — я, которая в пятнадцать лет пошла на спевку со своей престарелой теткой Аделаидой? Помнится, в зале, на спевке, тетка Аделаида увидела своего бывшего мужа с той женщиной, ради которой он ушел и бросил ее. Она вскинула руку, замахнулась и крикнула. И ударила. А я от неожиданности громко захохотала». -

И эта Я — вела ее по темным улицам домой. Она шла опустив голову и говорила мне, пятнадцатилетней: «Тебе хорошо! Конечно… Тебе хорошо!»

И мне на самом деле было хорошо. Я думала: я-то все могу. Все! Все!

И я могла все.

Неужто эта Я — была я?