Нагло — совершенно так, как бы сделала это Кира, не спросив разрешения, луна вступила в квартиру Зиновьевых.

Кира вздохнула, забормотала:

…И стон стоит по ясен земле.

— Мой милый? Что тебе я сделала?!.

То есть как это «что»?

Разве ты не одна из тех девочек, для которых чужое спокойствие- нарушение общественного приличия? Разве мир — не твой раб? Весь! Братья, сестры, соученики; книги, музыка, ветки дерева… Даже трава и пыль.

— Душно, — сказала Кира.

Трубы парового отопления пиликали тоненьким звуком скрипок: «цвивирк-цвивирк…» Отец рассказывал, что будто бы там живет домовой (взял и переселился в щелку труб центрального отопления, потому что разве может такое быть, чтобы добрый дом и вдруг безо всякого домового?)… Под русской печкой домовой был, конечно, побольше, полохматей… А здесь… Здесь он маленький, серенький, с всклокоченными волосами и точечными глазами — синими, как два озерца.

— Домовой! Дух огня, очага, семьи… Он старый, куда же ему, бедняге, деваться, если люди взяли и отменили печь?

А вдруг в щелях тех печей, где нынче все еще топят дровами, живет не старик домовой, а молодая красивая девушка?.. А вдруг ее зовут Берюлюной, Милой или Огнивкой?

— Душно, — сказала Кира и, прошлепав босыми ногами по полу, распахнула форточку.

Она распахнула фортку, а оттуда, ясное дело, возьми и шагни весна. Шагнула и принялась переговариваться со своей старой знакомой — луной, лежащей отблеском на полу, в комнате.

Луна:

«Дрянь девка?!»

Весна:

«Больно просто… Знаешь что? Поживем, увидим…»

Дело в том, что луна не особо опытна, поскольку она небожитель. Ну, а весна… Нет у нее прямого ответа на то, что хорошо, а что плохо в вопросах чувств. Милостивая к деревьям, травам, хлебам и будущему картофелю, она не всегда бывает милостивой к человеческим детям, но многоопытная — понимает: «дрянь-девки» (красивые и дурные) не что иное, как музы. Ради них воздвигают дома, мосты; открывают сложные физические законы; пишут книги, летят на Марсы.

Несправедливо?

Увы! Разумеется. Но что ж поделать?

Такова жизнь.

Если в квартире семь человек постоянных жильцов и если пятеро из них дети и к каждому, кроме младшенького, приходят товарищи, можно легко представить себе, что значит проходной двор.

Если учесть, что мебель в доме еще не расставлена, что в квартире производится внутренняя отделка, если принять во внимание взбалмошный характер старшего из детей — Киры, чуть что — она принимается причитать, словно бы над покойником, по поводу каждого исчезнувшего чулка, косынки, штанов, обвиняя в этом своих сестер, — одним словом, если вообразить обстановку в доме Зиновьевых, легко догадаться: Иван Ивановичу здорово повезло — у его супруги, Марии Ивановны, многотерпеливый русский характер.

Ей приходилось закупать и тащить на седьмой этаж продукты на всю ораву (лифты еще не работали). Приходилось готовить, мирить детей (младшие девочки, Ксана и Вероника, дрались часто и с необыкновенной энергией). Им было — одной восемь, другой девять лет. Они лупили друг друга коварно, тем способом, который свойствен только слабому полу, — мальчики, согласитесь, не царапают друг другу лица ногтями, не щиплются и не визжат так пронзительно, чтобы всю семью могли проклясть соседи с нижних этажей.

Кешка лупил их обеих совсем иначе: усердно. Честно.

Одним словом, всего лишь две недели живут в но- \. вом доме Зиновьевы, а их знает вся лестница.

— Невозможная обстановка, невозможная обстановка!.. «Ты этого хотел, Жорж Дандэн, ты этого хотел, Жорж Дандэн!» — страдальчески говорила Кира. — У меня экзамены!.. Мама, скажи им, маа-а-а-ма…

— Какому еще Даниле и что я, детка, должна сказать? — вопрошала Мария Ивановна.

На водворенном в кухне большом столе она кормила своих и чужих ребят. Дети занимались в разные смены. По этой причине день супруги Зиновьева смахивал на уплотненный рабочий день подавальщицы из столовой.

Ребята ели и громко переговаривались. Поспорив, ударяли друг друга — для краткости — ложкой по лбу. (Изобретение Вероники.)

Недавно еще пустынны были эти квартиры… По лестницам дома спускались только женщины-штукатуры со строительными носилками, переругиваясь, каждая бригада только со своим (и редко с чужим) прорабом. В то давнее время лестница подхватывала только сиплые голоса строителей… Недавно (совсем недавно) водопроводчик Семен забыл в квартире тридцать четвертой несколько стульчаков. Хозяин квартиры — фрезеровщик Ксаверьев, умеющий уважать чужой труд, — лелеял забытые стульчаки. Он думал: «Строительство! А стульчак, как не говорите, вещь первой необходимости!»

В то время окна и стены нового дома еще спрашивали себя: кто будет нашим хозяином! Стены знали, что люди вдохнут в них жизнь, что с приходом людей забьются сердца и у них, у кирпичных стен.

И вот забились сердца у стен.

Большой грузовик вывез из дома утильсырье.

Во двор явилась весна. Следом за ней невесть откуда явился давно уж было пропавший лудильщик. Он громко запел:

— Лу-удить — пая-ять, кастрюли; — паяйте нужные ве-ещи-и!

А женщинам, которые мыли окна, показалось, что мужской, тоскливый голос поет:

«Лю-юбить — стра-адать, поцелуи — объятья — нежные речи».

«Маладой чел-авек!.. То есть дяденька… Пожалуйте на второй этаж.

«Лю-юби-ить — страдать, поцелуи — объятья — нежные речи!»

— На шестой!

— На восьмой!

— На третий!

…Зазвенели под старым дубом острые в весеннем воздухе голоса детей, вздохнуло широким дыханием дерево (его сберегли потому, что: «Граждане, граждане, давайте-ка сбережем, давайте-ка сбережем зеленого друга!»).

Ветки друга тянулись к солнцу. Солнце — к почкам и дереву.

Это были почки и ветки очень старого и почтенного дуба. Право же, Сева Костырик ни за что ни про что нарек его сгоряча женским именем: «Липа».

Звонок. Дверь распахнула младшая — Вероника. (Зиновьевы звали ее Вероничкой.)

Вошла Кира с двумя ребятами, соучениками. Один из них нес за нею ее видавший виды портфель.

Сидя на корточках, в углу коридора. Сева промывал керосином малярные кисти. Она вошла. Он сказал:

— Здравствуй.

Его лицу и шее сделалось жарко. Он почувствовал это. И ужаснулся.

Она не ответила.

— Ма-ама, есть хочу. Щец! Картошки! Быка! Цыпленка! Жареного оленя! А чаю можно?

— Почему же нельзя. Ясно, можно. Ребята тоже, должно быть, проголодались.

Пробежав мимо Севы, Кира чуть не задела его лицо юбкой форменного платья.

— Здравствуй, Кира! («Что с нею?.. Оглохла, что ли?!»)

Она громко смеялась, обнимала и целовала мать. (Двери в кухню были распахнуты.)

Сева домыл малярные кисти, обернул их в бумагу и возвратился в спальню к Ивану Ивановичу.

Зиновьев пел. Он заканчивал окраску четвертой, последней, стены.

— Ну что ж… Я, пожалуй, займусь подоконником, — сказал Сева.

— Да ладно. Чего уж там?.. Во всяком случае, на кухне и у детей перекрывать по третьему разу не станем, и так сойдет. Просвежу на другую весну.

Сева, насвистывая, принялся подправлять голубоватой (венгерской) краской — белила «мат» — узкий сверкающий подоконник.

— Иван Иванович, вы правы! Он действительно не замерзал постепенно, а «помирал». Он взял и умер. Мгновенно.

— Что случилось? У тебя нездоровые настроения, Всеволод. Ударился в меланхолию?..

— Нет. Вы просто меня убедили… Давайте-ка на два голоса!