— Известно.

— И вы за него заступаетесь?! Я человек не особо творческий и поэтому не в силах понять той женщины, что по ночам его выволакивала из части! И довела его до… хулиганства…

Заложив руки за спину, он прошелся по кабинету.

— Женщина?! Как вы это смешно сказали… — расхохоталась Ржевская. — Эта «женщина» Кира — моя семнадцатилетняя дочь.

— Однако вы многодетны! Итак, ваша дочь встречается с молодым человеком, ей семнадцать лет, а вы не видали его в глаза. Странновато.

— Все они — мои дети! И то, что случилось с Костыриком, — следствие нелепого, вопиющего какого-то недоразумения… Пусть получит диплом, и в армию, в армию… Так было бы справедливей!..

Он привстал.

— Товарищ Ржевская, я считаю наш разговор оконченным.

Знакомое чувство беспомощности, сознание правды, которую она не смогла отстоять, навалилось на Ржевскую.

Он ей налил воды. Неловким движением она отстранила стакан. Вода расплескалась.

— Костырик имеет, однако, успех у женщин, — сказал он, заглядывая с усмешкой в глаза артистки.

Она встала и очень спокойно, по-актерски (по-королевски) пошла к двери. У двери остановилась и оглянулась.

— Право, не следует так откровенно завидовать молодости! — со светлой улыбкой сказала Ржевская.

И не ускоряя шага, вышла из кабинета.

«Дело делать!» Разве ты помнишь, что это значит «дело»?

Миловидная, молодая, уверенная, сколько ты (когда-то давным-давно!) «провернула дел»?

Прописки. Обмены. Вспомоществования. А помнишь горбатого следователя?.. Это было, когда актера Долинина обвинили в алкоголизме… Он не пришел на спектакль… Потребовалась замена…

Сколько раз ты врала, защищая товарищей?.. Все знали об этом. Но твоя ложь была правдой, все сходило тебе — ты была молода и красива. Как Фрина. А это значит — всегда права.

Королева без царства. Королевство восставших подданных. Седая девочка. Г лаза — как крик.

Назад!.. К двенадцати ребятам, которых ты народила своему мужу рыбаку.

Страна моя! Страна покоя… Страна моих двенадцати неродившихся сыновей…

Кира сама должна была хлопотать за Костырика. Она! Хрупкая, трогательная, молодая.

…«Ты, ты забыла, милуша, простейшие правила, которым тебя научила жизнь!»…

… — Доложите декану, его хотела бы повидать Ржевская. Заслуженная артистка.

— Валентина Петровна!.. Я — здесь.

— Девочка!.. Дело… дело твоего мальчика… безнадежно.

…?!

— Кира!.. Прости меня. Я проиграла дело Костырика.

— Валентина Петровна! Да что такое вы говорите? Милая! Обопритесь, пожалуйста, на меня. Покрепче… Вот увидите — все образуется. Обопритесь! Образуется, образуется…

Ржевская глянула на нее, дотронулась дрожащей рукой до ее озябшего подбородка.

— Кира!..

— Не плачьте, пожалуйста, Валентина Петровна. Я вас очень, очень люблю, Валентина Петровна.

Эти минуты были самыми тяжелыми в жизни Киры.

Сад поджидал Севу. Садовому участку недоставало сильных молодых рук.

В семье Костыриков разговаривали о картошке, об урожае клубники, о том, что сохнет левая яблоня, — с чего бы это? Ведь совсем еще молода… О главном у Костыриков не говорили. (Такт — чувство врожденное: он далеко не всегда достается одним лишь людям с образованием.)

Сева работал в саду. Солнце то и дело скрывалось за облаками, но его душноватое, осеннее тепло еще припекало. Облака не перистые, а еппошмые, провисали высоко над садом,

По вечерам, когда становилось темно. Сева пристраивался на нижней ступеньке крыльца. Приходила Катя, садилась рядом. Дети Костыриков вглядывались в сгущавшуюся темноту ночи. Молчали.

…«Хоть бы отец ударил меня! — думал Сева. — Может, мне сделалось бы полегче!.. К обеду мне подавали мясные котлеты. Я — помню, помню! А Катя жевала котлеты пшенные… Почему отец не ударит меня?.. Хоть бы ударил! Может, сделалось бы полегче! «Божье благословенье» — вот как обо мне говорила мать».

Что же, что же это такое?!. Как оно могло случиться со мной?

Кира!.. Я больше не я. Я в себя не верю… Я себе больше не доверяю. Я… я… А может, это значит: люблю!.. Но ведь я ненавижу тебя сильней, чем люблю… Спрятаться. Родиться опять! Совершить подвиг!.. Отец! Зачем ты меня не ударил?!

Он сидел на ступеньках, низко опустив голову. А садовый участок тихонечко говорил с ним о вечности, о протяженности и силе жизни. Приходил какой-то крошечный старикан — он был весь величиной с палец. Старикан пристраивался рядом с сестрой и братом. На коленях скрещены были волосатые, стариковские ручки. Ножки обернуты в беленькие портянки, обуты в лапти. «Как тебя зовут, дед?» — «Сам знаешь! Покой Покоич». И ты успокоишься И будешь верным солдатом. И может быть, созершишь подвиг…

«Дедушка, а ты, делом, не чокнутый??» — «Нет. Зачем? Я корень земли».

…На смену теплым осенним дням пришли грозы. Грозы были ночные. Гром мягко сотрясал небо. Дождь обрушивался на землю обильными ливнями.

Приходил рассвет. Но и в рассветных сумерках что-то долго-долго еще сверкало в облаках на востоке. Под окнами слышался шорох воды и грязи. Над дорогой велосипедистов кружились галки.

Утром, надев болотные сапоги, отец шел к поезду.

С тех пор, как дождь — у Севы стало меньше работы в саду. Не надо было таскать воды из колодца.

Он прочистил печной дымоход, пошарив в кладовой, разжился голубой краской, выкрасил кухню и подоконник.

— Ей, кто там? — заорала женщина-почтальон. — Есть ли собака? Можно войти? Перемерли вы, что ли, хозяева? Распишитесь.

Ушла. Сева стоял у калитки, опустив голову.

— Сыночек, чего такое? Кто приходил?

В руках у Севы была повестка из военкомата.

Катя еще не вернулась из техникума. Родители не пошли его провожать. Прощались в саду.

Выцветшие голубые глаза Костырика-старшего часто-часто мигали. Маленькая голова его, похожая на орешек, вздрагивала.

— Бывай здоров. Пиши. Сообщай, одним словом.

— До свиданья, мама. Скоро увидимся, — и, отвернувшись от матери, он зашагал прочь. Шел спокойным широким шагом солдата по дороге велосипедистов.

Не отрывая глаз, мать смотрела на удаляющийся затылок и кирзовые сапоги, вздымавшие пыль. Оглянулась, вздохнула, перекрестила воздух.

— Полно, мать! — закричал отец. Его брови взлетели. Дрогнул всеми своими складками темный орешек. Старик заплакал.

Прошла неделя, две, три…

Девочка спрашивала себя, почему такая уж она заколдованная, что как только коснется ее живое, теплое чувство, она тут же оказывается виноватой?

Кира еще не знала удивительного закона, что мы всегда виноваты перед тем, кто нам дорог. Виноваты, иной раз даже без всякой перед ним вины. Недодумали, недоучли и недоглядели… Это чувство виновности человек волочит за собой всю жизнь, вместе со своей человеческою любовью. Что б ни случилось с близким, ты виноват всегда.

Просыпаясь, Кира лежала в кровати, подложив ладони под голову, и внимательно разглядывала потолок… Она разговаривала с потолком. Он был умный — белый, спокойный. Но отвечать не хотел. Ленился.

Может, взять гитару и спеть? Нет? Гитара это для радости. А она не хочет радости

для себя

Тихо. Пусть. В школе Кешка и девочки. Сашуню отдали в детский сад.

По субботам она бежала за ним на Евстафьевскую, возвращалась домой, волоча его на руках, останавливаясь у каждой витрины. Он прислонял к ее плечу свою толстую (отечную) щеку. И — засыпал. (От радости?) Она знала. Пусть говорят, кто хочет, что хочет — ее не проведешь.

Она купила ему немецкий кораблик. Купала его, а кораблик с нежно-зелеными парусами плавал в мыльной воде. Сашкино лицо не выражало ни радости, ни удивления.

— А чего б ты хотела, Кира?.. Чтобы он танцевал фокстрот?