— Ого, вонъ она какая! — проговорилъ Черемисовъ. — Я и не подозрѣвалъ.

Онъ всталъ, взялъ бутылку и выпилъ все содержимое черезъ горлышко.

— И всѣ, братъ, барыни таковы, ну ихъ! — проговорилъ онъ. — Угождай имъ, ухаживай за ними, а онѣ ревнуютъ, да въ обмороки падаютъ, да капризничаютъ. Что до меня, такъ я выбралъ бы подругу изъ простыхъ.

— Фи! — брезгливо произнесъ Скосыревъ.

— Вѣрно тебѣ говорю. А какія есть красавицы, ахъ, какія красавицы!.. Моя вотъ тоже не барыня, не барышня, а сто барышень отборныхъ я отдалъ бы за нее!

— Да кто она такая? Что за секретъ?

Черемисовъ сѣлъ на кровать.

— Сказать? — спросилъ онъ.

— Сдѣлай милость.

— Изволь, но сперва дай мнѣ честное слово, что ты исполнишь мою просьбу, которая будетъ касаться этого предмета.

— Даю честное слово.

Черемисовъ провелъ по лицу рукою, откинулъ волосы и разсказалъ Скосыреву про свое знакомство съ Надей, про подлогъ, который совершили Латухинъ и Шушеринъ.

— Ахъ, они мерзавцы! — воскликнулъ Павелъ Борисовичъ. — Такъ вѣдь я имѣю полное право уничтожить вольную, тутъ и толковать не о чемъ! Завтра же посылаю въ Москву заявленіе, и Надежда…

— Она будетъ женою купца, — перебилъ Черемисовъ. — Я далъ и ей, и ему честное слово, что не помѣшаю имъ и не разскажу тебѣ про ихъ обманъ. Я нарушилъ отчасти это слово, но вѣдь я имѣю твое. Ты долженъ оставить все такъ, какъ есть, это моя просьба къ тебѣ, а исполнить мою просьбу ты далъ слово.

— Но вѣдь это же глупо, дружище! Зачѣмъ ты будешь уступать какому то тамъ купчишкѣ, котораго за подлогъ въ острогъ слѣдуетъ упрятать?

— Я такъ хочу.

Скосыревъ пожалъ плечами.

— Твоя воля, я оставлю, разъ я далъ тебѣ слово, но эту старую лисицу Шушерина…

— Ты не долженъ трогать и его, — перебилъ Черемисовъ. — Ты ничего не слыхалъ отъ меня, ты долженъ все забыть, тогда только я остаюсь вѣрнымъ своему слову, а безъ этого я и не разсказалъ бы тебѣ.

— Хороша она, эта Надежда? — спросилъ Скосыревъ.

— Чудо, какъ хороша! Ты повѣришь, Павелъ, что я съ ума схожу по ней! Я ужъ и не понимаю, что это такое, право! Это, должно быть, напущено на меня, какъ вотъ «порчу» въ народѣ напускаютъ, право!

— И ты уступаешь?

— Да, конечно, конечно!

Черемисовъ разгорячился, покраснѣлъ даже и подошелъ къ Скосыреву.

— Ну, зачѣмь она мнѣ, если она любитъ другого?

— Полюбитъ тебя. Всыпать раза три по полусотнѣ горячихъ, такъ всякая любовь соскочитъ! Что она, барышня, что ли? Хамка, такъ хамка и есть.

— Нѣтъ, нѣтъ, не говори о ней такъ! — замахалъ руками Черемисовъ. — Вообще будетъ объ этомъ, ни слова больше, прошу тебя. Оставь меня, голубчикъ: я усну.

Скосыревъ пожалъ руку гусара и пошелъ.

Въ самыхъ дверяхъ онъ столкнулся съ Катериной Андреевной.

— А я къ вамъ шла, — съ ласковою улыбкой проговорила она. — Хотѣла васъ звать чай пить и взглянуть, хорошо ли будетъ нашему милому гостю. Можно?

— Онъ спать хочетъ, Катенька.

— Ну, что за сонъ, на это ночь будетъ! Черемисовъ, — позвала Катерина Андреевна черезъ дверь, — идите чай пить.

— Съ ромомъ? — отозвался Черемисовъ.

— Съ чѣмъ вы хотите.

— Я рому хочу безъ всякаго чаю, — отвѣтилъ Черемисовъ, смѣясь, и вышелъ. — Спать было легъ, но слово «ромъ» живо подняло меня, какъ поднимаетъ тревога боеваго коня.

— А ужъ будто бы мой голосъ не могъ васъ поднять и не произнося слово «ромъ?» — кокетливо спросила Катерина Андреевна.

— Вашъ голосъ мертваго разбудитъ, очаровательная Катерина Андреевна!

За чаемъ говорили опять о московскихъ новостяхъ, строили планы. Скосыревъ надѣялся скоро покончить всѣ дѣла и устроить свадьбу сейчасъ же послѣ Пасхи, до которой оставалось уже немного времени.

Послѣ свадьбы молодые поѣдутъ заграницу и пробудутъ тамъ до зимы, а на зиму вернутся въ Москву, и сейчасъ же дадутъ большой балъ въ отдѣланномъ заново къ тому времени домѣ. Говоря обо всемъ этомъ, Катерина Андреевна оживилась, рисовала смѣлыя картины, мечтала, надѣялась пожить въ Петербургѣ и собиралась просить Павла Борисовича снова начать службу въ гвардіи, если только онъ не сдѣлается предводителемъ. Черемисовъ больше слушалъ, чѣмъ говорилъ, и пилъ стаканъ за стаканомъ пуншъ. Часу въ одиннадцатомъ онъ откланялся, отказавшись отъ ужина, и ушелъ спать. Катерина Андреевна скушала рябчика, запила согрѣтымъ краснымъ виномъ и ушла въ свою уборную сдѣлать ночной туалетъ. Наташа и еще другая дѣвушка служили ей, а Глафира собственноручно приготовляла душистую ванну для своей «матушки красавицы барыни», засучивъ рукава и пробуя локтемъ температуру воды.

Сидя передъ большимъ зеркаломъ, въ бѣломъ кружевномъ пеньюарѣ, Катерина Андреевна любовалась собою и смотрѣла, какъ Наташа собирала ей волосы подъ гребень, расчесывая и помадя ихъ. Порою глаза барыни и горничной встрѣчались въ зеркалѣ, и тогда Наташа вспыхивала чуть замѣтнымъ румянцемъ и потуплялась, а Катерина Андреевна складывала губы въ улыбку и щурила глаза. Ей нравилось дразнить укрощенную фаворитку барина и она часто съ особеннымъ наслажденіемъ мучила Наташу, щеголяя своею красотой, обращая на нее вниманіе горничной.

— Посмотри, какіе у меня длинные волосы, Наталья, — говорила Катерина Андреевна, взмахнувъ головой и разсыпая до самаго пола роскошныя кудри свои.

— Да-съ, — глухо отвѣчала Наташа.

— У тебя тоже длинные и хорошіе, но свѣтлые, точно рыжіе. Тѣло вотъ у тебя очень бѣлое, ты, должно быть, «зарей» умываешься. Правда?

— Нѣтъ, не умываюсь.

— Очень многія въ деревнѣ и среди простыхъ «зарей» моются. Это трава такая есть — заря. Знаешь?

— Знаю-съ!

— А говоришь, что не моешься! Ха, ха, ха… Я ужъ вижу, что ты кокетка. Надѣваешь ты когда нибудь свой сарафанъ?

— Никакъ нѣтъ-съ. Теперь ужъ прошло время его надѣвать, не зачѣмъ.

— Почему же? Вотъ я какъ нибудь прикажу тебѣ надѣть и спѣть заставлю.

— Не пою ужъ я, голоса нѣтъ.

— Запоешь! Я попрошу тебя хорошенько, на колѣни передъ тобой встану. Споешь, если встану?

Наташа молчала.

— Глафира, — обращалась тогда Катерина Андреевна къ своей наперсницѣ, - Наталья Семеновна не отвѣчаютъ мнѣ, капризничаютъ, глаза страшные дѣлаютъ!

— Избаловали вы ее, матушка барыня, красавица наша, — отвѣчала Глафира. — Волю дали.

— А я могу и отнять. Какъ вы думаете, Наталья Семеновна, могу я отнять у васъ волю? Вы смотрите у меня, я не люблю, когда мои дѣвки очень носъ подымаютъ!..

Наташа закусывала до крови губы и съ трудомъ сдерживала рыданія. Если она начинала порывисто дѣлать свое дѣло, разбивала что нибудь или дергала волосы барыни, то Катерина Андреевна вспыхивала и кричала на нее, грозя наказаніемъ. Наташа блѣднѣла и молча выслушивала барыню.

— Уберите вы эту змѣю, матушка барыня, — часто говаривала Глафира. — Согрѣли вы ее, подлую, на грудочкѣ своей, а она васъ ужалитъ, охъ, ужалитъ она васъ когда-нибудь!..

— Она то?

Катерина Андреевна презрительно смѣялась.

— Я ее, Глафирушка, ножкой раздавлю… Вѣрно, что она змѣя, но у нея жало вырвано, и она только шипитъ да извивается. Я ее совсѣмъ ручной сдѣлаю, она у меня такая же овца будетъ, какъ Дашка. Тоже вѣдь любимица барская была, на одной линіи стояли и обѣ мечтали барынями быть. Я ихъ, Глафирушка, шелковыми сдѣлаю.

Сегодня Катерина Андреевна не шутила съ Наташей и не кричала на нее, дѣлая туалетъ. Она въ раздумьи смотрѣлась въ зеркало, соображая что то.

— Наталья! — окликнула вдругъ она свою горничную-соперницу, — ты знаешь ту дѣвку, Надежду, которую у Павла Борисовича купецъ для себя въ невѣсты выкупилъ?

— Видѣла разъ, какъ ее къ барину приводили.

— А, это тогда, какъ она убѣжала то потомъ?

— Такъ точно-съ.

— Ну, это не та. У покойной тетки Павла Борисовича, отъ которой ему перешла Надежда, ты не бывала на дворнѣ?

— Никакъ нѣтъ-съ.

Катерина Андреевна кончила прическу и выслала дѣвушекъ, усѣвшись въ ванну.

— Глафира, — обратилась она къ своей любимицѣ, нѣжась въ теплой, душистой водѣ, - скажи сегодня же управляющему, чтобы онъ чѣмъ свѣтъ послалъ нарочнаго въ Москву съ приказаніемъ немедленно пріѣхать сюда управителю и довѣренному барина Шушерину, да пусть нарочный привезетъ съ собой приказнаго, который бариновы бумаги тамъ пишетъ. Сейчасъ же скажи и чтобъ утромъ было исполнено.