— Ну, и пошли мы по Москвѣ барина этого Черемисова искать, — продолжалъ Ефимъ. — Ходимъ, это, спрашиваемъ, а на харчи себѣ добываемъ чѣмъ попадя, работаемъ, что приведется. У того спросимъ, у другаго и указали намъ фатеру этого барина, нашли мы ее. Нагрянули мы, робятушки, ночью къ нему, прознавъ, что дворни у него только и есть, что парень дворовый да деньщикъ. Парадную дверь коломъ приперли, заднюю высадили и входимъ. Дворовый его, плюгавенькій такой, замореный, спитъ на коникѣ въ прихожей, а деньщикъ съ какою то бабочкой въ карты играетъ. Пикнуть они не успѣли, какъ мы связали ихъ, словно волковъ сострунили. Спрашиваемъ, гдѣ, молъ, вашъ баринъ и наша барыня, которую онъ увезъ? Деньщикъ, видимъ, не тотъ, который къ намъ въ тѣ поры пріѣзжалъ, барыню то красть, другой. «Я, говоритъ, ребята, ничего не знаю. Барыни, говоритъ, у насъ никакой нѣтъ, а баринъ нашъ на обвахтѣ сидитъ за убійство». Видимъ мы, что толку тутъ не будетъ, бросили эту челядь и пошли, да, перелѣзая черезъ заборъ, на казаковъ объѣздныхъ и наткнулись. Взяли насъ, скрутили и въ кутузку до утра, да на счастье наше кутузка то была плохонькая, на съѣзжемъ дворѣ для пьянчужекъ приспособлена, ну, мы и убѣжали; убѣжали, да вотъ на родину и пришли, а тамъ что Богъ дастъ. У васъ то что, Вася, дѣлается? Вы какъ поживаете?

Чернобородый махнулъ рукой и повѣсилъ кудрявую голову.

— Плохо у насъ, Ефимушка! — отвѣтилъ за него другой.

— А что?

— А то, что въ раззоръ насъ раззорили и вся почитай вотчина въ бѣгахъ состоитъ. Остался дома старый да малый. Бабы, дѣвки, и тѣ разбѣжались, кто куда. Аксена Рыжаго семья на Донъ, слышно, сошла, Микѣшка съ бабой и ребятами на Волгу ушелъ, — родня у него тамъ гдѣ то въ судовщикахъ — а то на заводы ушло мпого ребятъ; тамъ, сказываютъ, бѣглыхъ то охотно принимаютъ.

— Ну, а что же въ усадьбѣ то дѣлается, въ деревнѣ то?

— А то и дѣлается, что чиновники, подъячіе понаѣхали и живутъ вотъ третью ужъ недѣлю. Наслѣдниковъ у барина не осталось, такъ вотчину въ казну переписываютъ, а какой то господинъ впутался тутъ и на себя хочетъ все перевести, родственникъ де я Луки Осиповича, внучатный племянникъ. Понаѣхали исправникъ, становой, подъячіе изъ суда и встали у насъ станомъ, что твой Мамай нечестивый. Принялись оброкъ выколачивать, недоимки, слышь ты, какія то; пошли со дворовъ и телятъ, и куръ, и барановъ тащить, и всякую живность, а какъ не стали мы давать было, такъ потащили насъ на конюшню и ну полосовать! Егора да Пармена Черновыхъ заковали въ кандалы и въ острогъ отправили, Василису птичницу до полусмерти задрали и тоже увезли въ городъ. Восемь подъячихъ въ господскомъ домѣ живетъ, пишетъ да списываетъ, а на деревнѣ пятнадцать инвалидовъ гарнизонныхъ поставлено, — бунтъ де мужики завели. Исправникъ чуть не каждый день наѣзжаетъ, становой съ письмоводителемъ живмя живетъ, а письмоводитель то у него столь вороватый парень, что съ господъ, и то деретъ. Прямо раззорили насъ и барское гнѣздышко на вѣтеръ пустили…

Мужикъ замолчалъ и повѣсилъ голову. Пригорюнились и всѣ остальные.

— Какъ же теперь, братцы, быть то, а? — спросилъ Ефимъ.

— А такъ и быть…

Чернобородый оглянулся кругомъ, наклонился къ дворовому и, понизивъ голосъ, проговорилъ:

— Думаемъ къ шайкѣ воровъ пристать, что въ Хватовскомъ лѣсу у Введенья поселилась.

Ефимъ такъ и отпрянулъ.

— Да неужто? — воскликнулъ онъ.

— А что же дѣлать то? Раззорили, да и еще раззорятъ. Когда то еще отпишутъ вотчину, когда то еще дѣлу конецъ будетъ, а до тѣхъ поръ кровь всю выпьютъ. А потомъ чего ждать, Ефимушка? Достанемся племянничку этому внучатному, такъ сладости не будетъ. Одно дѣло, что на волѣ погулять, а тамъ что будетъ. Не мы, Ефимушка, первые, не мы послѣдніе.

Ефимъ пригорюнился.

— И все это изъ-за барыни этой вышло, изъ-за змѣи подколодной, которую батюшка нашъ на груди своей отогрѣлъ! — проговорилъ онъ.

— Да. Попалась бы она намъ въ лапы часомъ, такъ мы-бъ на ней все выместили.

— Гдѣ же она теперь? Невѣдомо вамъ?

— Разно болтаютъ. Сказываютъ наши, кои въ Рузѣ бродятъ, что она гдѣ то въ вотчинѣ живетъ того барина, съ коимъ убѣжала, а гдѣ эта вотчина, того не вѣдаютъ.

Мужики молчали.

— Что-жъ теперь дѣлать думаешь, Ефимушка? — спросилъ у двороваго чернобородый мужикъ. — Домой пойдешь, такъ въ тотъ же часъ въ кутузку попадешь.

— Непошто мнѣ домой идти, — угрюмо отвѣтилъ Ефимъ. — Шелъ за тѣмъ, чтобы поклониться могилкамъ родительскимъ, да и уйти на вѣки вѣчные. Бродячаго люда по матушкѣ Рассеѣ много бродитъ, найдется и намъ мѣсто.

— То-то, молъ, — ободрительно отозвался чернобородый. — Староста Игнатъ на што ужъ степенный мужикъ, а и тотъ ушелъ.

— Ушелъ и Игнатъ?

— Ушелъ. Этотъ къ старовѣрамъ ушелъ со всею семьей и въ какомъ то скиту живетъ, ну, а мы вотъ погуливаемъ.

— Грабежомъ промышляете? — съ укоромъ спросилъ Ефимъ.

— Лишнее у толстосумовъ беремъ, — засмѣялся чернобородый. — Бѣдныхъ да убогихъ не трогаемъ, убійства не чинимъ, а такъ себѣ пошаливаемъ.

Онъ опять наклонился къ Ефиму и едва слышнымъ шепотомъ заговорилъ ему:

— Нонѣ вотъ здѣшняго Акимыча пощупаемъ, очинно обросъ мужикъ, очинно награбилъ много, всю округу споилъ да раззорилъ и деньжищъ, сказываютъ, множество, а мужикъ воръ, злодѣй, ни жалости, ни стыда, хуже татарина лютаго, вотъ мы его и обмишуримъ. На разсвѣтѣ извощики уѣдутъ, мужики вонъ тѣ тоже съѣдутъ, на базаръ въ Рузу поспѣшаючи, ну, мы и насядемъ на Акимыча. За рѣчкой нашихъ то еще семь человѣкъ, да вотъ васъ трое прибыло.

— И насъ считаешь? — усмѣхнулся Ефимъ.

— А почему и нѣтъ?

Ефимъ тряхнулъ головой.

— Ладно, считай и насъ, дядька! — съ глубокимъ вздохомъ воскликнулъ онъ. — Семь бѣдъ — одинъ отвѣтъ, а ужъ мы все равно и бѣглые, и раззоренные… Поднеси-ка еще стаканчикъ, землякъ любезный.

— Пей, Ефимушка, на здоровье, вотъ она, баклажка то!

Раннимъ утромъ дворникъ, его семья и работники были перевязаны, и вся полная «кубышка» дворника, сохраняемая въ кованомъ сундукѣ, была въ рукахъ крѣпостныхъ Луки Осиповича Коровайцева. Захватили они и много разной рухляди: тулуповъ, женскихъ шубокъ и душегрѣекъ, плотныхъ шелковыхъ платьевъ дворничихъ, бухарскихъ шалей, полотна и т. д. На двухъ парныхъ подводахъ ускакали грабители съ постоялаго двора, и когда какіе то проѣзжіе нашли дворника со всѣми его домочадцами въ избѣ еле живыми отъ страха и связанными, грабители были далеко.

Виновница всѣхъ этихъ событій, «воликолѣпная», какъ прозвали ее сосѣди, Катерина Андреевна Коровайцева весело, широко и пышно жила въ Лаврикахъ, наслаждаясь полнымъ счастіемъ и любовью. Когда Павелъ Борисовичъ, смущенный и обезпокоенный, сообщилъ ей о несчастіи, постигшемъ ея мужа, она дрогнула вся, встрепенулась и яркая краска залила ея прекрасное лицо, а лучистые глаза такъ и засверкали.

— Убили? — воскликнула она, подымаясь съ мѣста.

— Да, Катенька…

— Такъ чего же ты пасмурный такой, орликъ ты мой? — весело спросила она. — Вѣдь теперь я свободна, вѣдь теперь я безъ всякой помѣхи твоя!

— А тебѣ развѣ не жаль его?

Катерина Андреевна слегка поморщила свои соболиныя брови.

— Жаль, конечно, онъ добрый былъ, смирный, а все же лучше, что онъ умеръ. Правда? И намъ лучше, да и ему: чтобы онъ мучился?.. Мнѣ вотъ Черемисова жаль; онъ пострадаетъ за то, что наше счастіе устроилъ.

— Онъ выпутается, Катя: вѣдь онъ честь свою, личность свою защищалъ. Покойникъ Лука Осиповичъ твой бросился на него, пытаясь тяжко оскорбить его.

— Ну, а если выпутается нашъ милый удалой гусаръ, такъ и горя нѣтъ никакого. Все дѣлается такъ, какъ тому быть должно, мой милый Поль. Безъ смерти Луки не было бы ни моего, и твоего счастія, значитъ, и говорить нечего. Онъ пожилъ, онъ взялъ свое, такъ я тоже пожить хочу. Посуди самъ: развѣ я для того создана, чтобы въ деревенькѣ Луки Осиповича грибы солить? Развѣ я пара ему?

Катерина Андреевна взглянула въ зеркало, обняла Скосырева и, склонивъ ему головку на плечо, проговорила: