Когда гость ушел, ксендз долго еще стоял посреди комнаты, прислушиваясь к ночной тишине, а затем, заложив руки за спину, снова стал расхаживать по комнате. «Может быть, через мать и удастся что-нибудь сделать, если, конечно, она еще имеет влияние на сына… А может быть, прямо с сыном поговорить?.. Бог знает! Можно только испортить все дело. Если он учится, то, разумеется, и воспитывается соответствующим образом. Да еще наверняка — пионер. Тогда даже и пытаться нечего. Остается мать…»

Он подошел к столу, вырвал из блокнота лист бумаги и написал:

«Пускай пономарь завтра отнесет», — сказал сам себе настоятель и снова принялся ходить по комнате, думая о предстоящем разговоре.

Константина Жейбене вышла из дома настоятеля взволнованной, почти потрясенной. Украли какие-то церковные документы, и они очутились у ее сына, у Ромаса… «Господи, зачем же ему прятать такую вещь?»

— Вы христианка, и мы тихо, без шума уладим это дело, — говорил ей ксендз. — Я не хочу, чтобы оно получило огласку. Ведь возможны неприятности, особенно если власти заинтересуются.

Этого еще недоставало, чтобы ее сына таскали по милициям, будто какого-то злодея. А может быть, это ошибка? Может быть, произошло недоразумение и мальчика напрасно подозревают?

Вернувшись домой, она увидела, что уже поздно, и бросилась разогревать обед. Но все так и валилось из рук: поднимала кастрюлю — едва не опрокинула, взяла тарелку — разбила…

После обеда мать попросила Ромаса:

— Покажи мне свой портфель.

Он долгим, испытующим взглядом посмотрел на мать. «Мама что-то знает, что-то знает, — мелькнула мысль. — Но я не могу рассказать ей все. Откуда она знает?..»

Он достал из секретера портфель.

— Это тот самый портфель, который тебе подарили ко дню рождения?

— Нет!

— А где тот?

— Я нечаянно поменялся с кем-то.

— И ничего не нашел в нем?

— Нашел.

Она уже не сомневалась в словах ксендза, и от этого ей стало очень грустно.

— Что же ты нашел, Ромас?

— Какую-то старинную рукопись.

— Где она?

— Я не могу сказать, мама.

Голос Ромаса звучал так сдержанно и незнакомо, что мать с ужасом подумала: уж не связался ли мальчик с ворами?

— Не можешь сказать матери, Ромас?

Он прикусил губу.

— Это тайна, мама, пойми! — Он начал волноваться. — И не только моя. Иначе бы я, конечно, сказал.

— А ты знаешь, чьи это документы?

— Нет, — сказал он растерянно, потому что и в самом деле не знал этого.

— Церковные. Они украдены из костела, и ты обязан их вернуть. Немедленно вернуть, Ромас. Я не хочу, чтобы ты хранил чужие вещи, даже если они случайно попали в твои руки.

— Я не могу их вернуть, мама.

— Не можешь? Как это не можешь? И что это значит? Я впервые слышу от тебя такие слова.

— Ну, ты пойми, мама, — сокрушенно сказал он, — пойми, там такие вещи описываются, что… что… очень важные вещи. Нет, мама, сейчас я ничего тебе и объяснить не могу. Правда, не сердись, мама. В четверг мы, наверное, кончим… — Он спохватился и умолк.

— Что вы кончите? — строго спросила она.

Сын молчал.

— Что же ты молчишь? Говори скорее! Что вы кончите, Ромас?

— Ну, читать кончим, — неохотно объяснил он. — Мы теперь ее читаем, а в четверг, может быть, кончим, тогда и смогу тебе все объяснить.

— Четверг — завтра.

— Завтра после обеда мы пойдем читать, а когда вернусь, я тебе все расскажу.

Она больше не расспрашивала сына. Не потому, что все было ясно, а просто не хотела вынуждать его насильно говорить. Он не отпирался, не врал… Наконец, он ничего плохого не сделал! Случайно обменялся портфелями. Он же не знал, что эти документы краденые. Молод и любопытен. А какие уж там важные тайны могут быть в старинных документах…

Так она успокаивала себя.

И все же на сердце лежала какая-то тяжесть. Каждый раз, когда она это испытывала, ей становилось грустно, а теперь она почувствовала сильнее, чем когда бы то ни было, как неизбежно отдаляется от нее сын. Его мысли, переживания, заботы становятся уже не ее мыслями, переживаниями и заботами. А ведь она знала, что так будет, что так должно быть, что такова жизнь.

И все-таки она хотела бы удержать сына возле себя, ревниво хотела бы, чтобы он жил только для нее. А Ромас, казалось матери, наоборот, как можно быстрее старался отделиться от нее, стать самостоятельным. Она все это видела, и поэтому ей было грустно.

Под вечер Константина вышла из дому. Походила немного по улицам, зашла в костел и, постояв там несколько минут, отправилась в дом настоятеля.

Ксендз встретил ее очень приветливо, усадил и даже сам сел. А это означало особенное внимание к гостье.

— Я разговаривала с сыном, — сказала она, не ожидая, когда ксендз начнет спрашивать.

— Он, конечно, отпирается?

— Нет, он не умеет врать, — с гордостью за сына ответила мать. — Но и говорить не хочет.

«Стало быть, они не ошиблись, следы верные», — обрадовался ксендз, но вслух он сказал сухо, даже сурово:

— Вы — мать и должны употребить все свое влияние, все средства…

— Но учтите, настоятель, что Ромас уже не маленький, — перебила она ксендза.

— Все равно, ответственность за детей, какими бы они ни были, даже совсем взрослыми, падает на родителей.

— Я это понимаю, настоятель. Я постараюсь, чтобы документы как можно скорее были возвращены. Возможно, завтра мне удастся узнать больше.

— Завтра? — переспросил ксендз. — Почему именно завтра?

— Насколько я поняла, они сделали себе из этого развлечение. Читают этот документ, а завтра после обеда, говорит, наверное, кончат, и он все расскажет. После этого, разумеется, вернет.

Ксендз вдруг поднялся во весь свой могучий рост, постоял перед ней, словно желая что-то сказать, но так и не сказал. Он начал расхаживать большими шагами по комнате. «Читают, читают, — размышлял он. — Если прочтут, тогда уже будет поздно. Тогда дело пропащее… Надо сорвать это чтение, надо как можно скорее вырвать у него это завещание». Ксендз все еще расхаживал, и гневные проклятия тем, кто замышляет ограбить святую церковь, кто стремится выведать ее тайны, сами просились на язык. Но проклятия и угрозы тут не помогут: вряд ли эта женщина примет всерьез даже самые страшные слова. Поэтому ксендз постарался взять себя в руки и спокойно сказал:

— Ничего особенного они там не найдут, если и прочитают. В конце концов не думаю, чтобы церковная тайна, да еще далекого прошлого, могла бы очень интересовать мирянина, особенно ребенка. А где они читают? — как бы между прочим осведомился он. — У вас в доме?

— Нет, очевидно, у кого-нибудь из товарищей.

Ксендз остановился.

— Я надеюсь, что вы все-таки повлияете на сына, и церкви будет возвращено то, что ей принадлежит. Это ваш долг католички, это, наконец, долг каждого порядочного человека.

Когда Константина ушла, настоятель вызвал пономаря, который уже собрался идти в костел, и приказала:

— Сегодня крайнюю правую свечу не зажигай!

— Хорошо, настоятель.

Горбун удалился, и вскоре послышался звук колокола.

Настоятель стал собираться на вечернюю молитву.

Все собрались перед домом Ромаса. Не было только коротышки Йонаса. Впрочем, ему еще не разрешили принимать участие в чтении рукописи: пока Йонас не докажет, что учится, никуда с ними не пойдет. Пускай сидит дома — это решение было единогласным.

А легкомысленный Йонас вовсе не собирался готовиться к переэкзаменовкам и по-прежнему читал приключенческие книжки.

Загудела лестница, показался Ромас. Он нес авоську с пустыми молочными бутылками.