Он не отпускал ее, он знал, как хочется ей почувствовать себя необходимой и, утешившись, пригревшись в его объятиях, поверить, что она может, принадлежа кому-то, остаться такой, как была. Ему хотелось сделать так, чтобы ее перестали мучить страх и стыд. Вдруг ее губы прикоснулись к его шее.

— Ты такой милый, — шепнула она.

Он ласкал ее и слышал у своей груди удары ее сердца, они звучали громче, громче, заглушая все, и постепенно пробудили полузабытую старую боль.

— Помнишь, как я пришел к тебе впервые? — спросил он.

— Помню.

— Мне кажется, ты кого-то тогда ждала. Это так?

— Не знаю.

— Кто же это мог быть?

— Трудно сказать, — ответила она, стараясь вспомнить. — У меня бывал ты. Бывал Ронни Уилсон.

— Уилсон? Почему Уилсон?

— Он считал, что должен как-то мне помочь.

— И он сделал это, — сказал он, с тревогой вспомнив, что не один Уилсон бросился на помощь Пегги: за нее вступился негр-официант, другие негры тоже ввязались в драку, обороняя Пегги как свою.

— О Джим! — Пегги сильнее прижалась к нему. — Мы всегда теперь будем вместе, ладно?

— Всегда?

— Да, всегда.

— Мне можно у тебя остаться?

— Если хочешь.

Но ему не верилось, что он и впрямь ее избранник; вспомнив тот вечер, когда она так холодно его оттолкнула, он заколебался.

— Может быть, тебе сейчас просто одиноко, — начал он, не столько обращаясь к Пегги, сколько объясняя самому себе причину случившейся с ней перемены.

Если стремление противиться притупилось в ней в момент растерянности и тоски, не значит ли это… Но глухая боль в сердце ответила ему, что это могло значить… Кое-кто из негров, бывших там, в кафе, просто-напросто сорвал на Пегги злобу, остальные позволили выгнать девушку, она бежала, вне себя от горя, полагая, что все от нее отвернулись, все презирают ее. Но если бы один из них пришел к ней раньше, чем он, Макэлпин, и сейчас сидел бы здесь и утешал ее, тем самым давая ей знать, что и все остальные не лишили ее своей сердечной дружбы, как благодарна бы она была тому, кто принес ей эту радостную весть, как тронута, как горячо стремилась бы показать ему, что и ее любовь к этим людям остается неизменной! Ведь сердцем она с ними. С ними связана счастливейшая часть ее детства. Тот обнаженный мальчик Джок… Джок Джонсон первым пробудил ее. Как счастлива она была бы, если бы один из них держал ее сейчас в своих объятиях и утешал! Но вместо этого явился он, и, чувствуя, что те другие отвернулись от нее, девушка, не пожелавшая отдать ему свою любовь в те времена, когда ее все уважали, сейчас готова это сделать.

Терзаемый сомнениями, он не знал, как быть, пальцы медлили расстегнуть пуговицу на ее блузке, и пока он собирался с мыслями, в его ушах зазвенел глумливый смех всех его здешних знакомых; они с шумом вломились в комнату, грубо понося его, хихикая и насмехаясь над его наивной верой в то, что Пегги осознала свою любовь к нему не сразу; в их издевательских выкриках потонул его внутренний голос. Макэлпин слышал только крик Роджерса: «До каких же пор несчастный дуралей позволит водить себя за нос?»

— Когда мы с вами познакомились, — заговорил он, — вы иначе относились ко мне, верно?

— Вы нравились мне с самого начала, Джим.

— Но не настолько, чтобы вам захотелось лежать со мной вот так. О, нет.

— Так, как сейчас… в начале знакомства? Нет.

— Совсем иное чувство было у вас…

— К кому?

— Ну хоть к Уэгстаффу, пока он не…

— Да, то было другое чувство, Джим.

— Вот именно. Другое, — повторил он, намеренно истолковав ее ответ таким образом, чтобы дать себе новую пищу для подозрений.

И мысли его закружились в бешеном водовороте. В комнату пробрались, требуя, чтобы он слушал только их, посторонние: его лучший друг Фоли и Ганьон, и Джексон и Вольгаст. Они сновали среди его мыслей, расшвыривая их бесцеремонно и безжалостно, чтобы извлечь на божий свет все подозрения, которые он так старательно скрывал от самого себя.

— Вам казалось, — спросил он с притворным участием, — что Уэгстафф всегда будет помнить тот вечер, когда он впервые провожал вас и был с вами так нежен?

— Да, очень, очень нежен…

— У него есть к женщинам подход. Это не всякому дано. Уэгстафф, как вы знаете, это умеет, — проговорил он мягко.

Ну вот, он вынудил ее кое в чем признаться. В чем — он, пожалуй, даже и не понял. Вопли подстрекателей заглушили ее ответ. «К чертям Уэгстаффа! Спроси ее про Уилсона!»

— Вот трубач, тот совсем не такой, — продолжил он после раздумья все с тем же сочувственным видом. С каким трудом выдавливал он из себя слова. Еще два-три, и муки его станут нестерпимей, а девушке придется испытать новую боль, страшнее пережитой, но он обязан довести все до конца.

— С Уилсоном вы были как-то ближе, — с притворной мягкостью добавил он.

— Да, с ним все было иначе, Джим.

— С ним все было иначе, конечно.

— Я знала, что на него я могу положиться.

— Еще бы, — сказал он, и незримые мучители снова заголосили: «С ним было иначе. Уж он-то знал, как нужно обходиться с любительницами черного мяса. Разве другая стала бы обзывать Джексона белым ублюдком».

Чуть приподняв ее голову, он заглянул ей в лицо. Пегги улыбалась, ожидая, и Макэлпин отвел глаза.

— Что с вами, Джим? — спросила она.

— Ничего. То есть… Словом… — начал он, — вы не ошиблись? Вы уверены, что полюбили именно меня?

— Да, Джим.

— Мы очень взволнованы сегодня. Нам трудно разобраться в своих чувствах. Останется ли все для вас точно таким же и завтра?

— Я в этом убеждена.

— И вы уедете вместе со мной?

— Уеду, Джим. Куда вы захотите.

Но ее слова его, по-видимому, не успокоили: он медленно поднялся с кровати.

— Что вас тревожит, Джим? — спросила девушка.

— Ну а если завтра, — начал он нерешительно, — вы поговорите с кем-либо из ваших негритянских друзей, не изменится ли что-нибудь?

— Вы вправе это спрашивать, — сказала Пегги. — Но я в себе не сомневаюсь.

— Вот этого-то мне и хочется, Пегги. Я хочу быть с вами честным и не навязывать вам решений, принятых под влиянием минуты. Завтра вам уже не будет так одиноко. Все опять войдет в норму. Пусть же ничто не повлияет на ваш выбор.

Этими успокоительными словами он попытался замаскировать прокравшиеся в его сердце сомнения. Эта страшная ночь и эта комната… как ему хотелось сбежать от них и встретить Пегги уже утром, где угодно, но не в этой комнате, так тесно связанной со всем этим кошмаром. Он твердил себе, что его унизительные сомнения просто порождение всей этой унизительной ночи, и если они с Пегги расстанутся сейчас, а встретятся уже утром, ему ничто не помешает вновь увидеть ее такой, какой он всегда ее видел. Обнять ее сейчас, привлечь к себе, принять ее любовь, еще не поборов сомнений, не значит ли это унизить ее и согласиться с теми, кто дурно говорит о ней.

— Ничто в наших отношениях… — начал он и замолчал; голос его дрожал, каждое слово мучительной горечью отдавалось в сердце. — Я хочу сказать, нельзя, чтобы это случилось сразу же после всего, что было этой ночью. Вы ведь это понимаете? — спросил он робко. — Так было бы нехорошо. Я поступил бы с вами непорядочно.

Он протянул к ней руки, Пегги встала и взяла их в свои.

— Я понимаю, — мягко сказала она. Они помолчали. Пегги и в самом деле все поняла, но, жалея его, не стада лишать иллюзии, что им руководят самые добрые намерения.

Зато она была теперь как-то по-новому спокойна. С робким достоинством подняла она голову. Это странное спокойствие и тоска одиночества, проглядывавшая в твердом взгляде ее глаз, говорили о том, что Пегги знает, что он предал себя и ее и что теперь она осталась совсем одна.

В этот недолгий миг молчания он попытался уловить то, что приоткрывал ее взгляд, и уже чуть было не угадал это — не разумом, а чувством, но чувство более острое — боязнь, что Пегги ему не поверила и превратно поняла его, было так мучительно, что вытеснило остальное.