Фотограф Милтон Роджерс, крупный жизнерадостный мужчина с румяными, как яблоки, щеками, снимал квартиру на углу Хоуп и Дорчестер-стрит, в сотне ярдов от монастыря, благовест которого будил его ежедневно в пять часов утра. Он был женат на художнице, темноглазой, ширококостной молодой женщине, любил носить просторные твидовые куртки, спортивные брюки и рубашки с мягким отложным воротничком. У него были замашки богатого человека, но ему никак не удавалось отложить хоть немного денег. К сорока двум годам он обзавелся лучшей в Монреале коллекцией джазовых пластинок и высокой гражданской сознательностью, которой очень гордился и которая ему, однако, не препятствовала жить в полное свое удовольствие. Посещая самые дорогие рестораны, он самокритично восклицал: «Ну не свинство ли! Но такова уж система, я продукт системы». Всех приезжавших в город известных негритянских музыкантов Милтон Роджерс встречал с радушием хозяина.

Макэлпин, наведавшийся к Милтону после разговора с Пегги очень поздно вечером, застал его в обществе двух приятелей и политических единомышленников, с которыми он распивал ирландское виски. Приятели Милтона были похожи друг на друга как две капли воды — оба журналисты, оба в коричневых двубортных костюмах и оба в отличном настроении. Макэлпину пришлось выпить с ними, прежде чем ему удалось увести Милтона из дому. Поймав такси, они вдвоем отправились на Сент-Антуан. Знавший Роджерса метрдотель усадил их за столик возле самой площадки для танцев. Макэлпин огляделся. Пегги в кафе не пришла. Выло около половины второго, оркестр не так давно начал выступление. Глядя на джазистов, Макэлпин пытался открыть в них обаяние, магическую теплоту, привлекавшую Пегги. Но у него ничего не получилось. С болью в сердце представил он себе, как Пегги улыбается их грубым шуткам.

— Вы знаете Пегги Сандерсон? — спросил он.

— Ну еще бы, — отозвался Роджерс, не отрывая взгляда от мулатки певицы. — Она часто сюда захаживает.

— Какого вы о ней мнения?

— Я не люблю ее, — ответил тот. — Меня раздражает ее позиция. Говорить с ней я больше не в силах. По-моему, она просто невежественна. Положение американских негров следует рассматривать в сугубо научном плане. Это вопрос чисто экономический, вопрос трудоустройства. Негры могут получить у нас далеко не всякую работу. Их обделили в выборе профессии, и они оказались в своего рода экономическом гетто, а отсюда — негритянские кварталы — это всегда кварталы бедноты. Но если бы они могли работать где им вздумается, кому оно тогда сдалось, это лобызание язв прокаженного? Оно все ставит с ног на голову. И по существу своему даже вредно. Что толку неграм, когда является такая Пегги и говорит: «Все, что я могу вам дать, — ваше». Особенно если иметь в виду, что дать-то она может им одну-единственную вещь. Сам я остыл к малютке Пегги, — добавил Роджерс с благородным беспристрастием. — А то, ей-богу, тоже мог бы… Да к тому же она бегает за неграми, и сколько их у нее?.. Я бы не рискнул переспать с ней.

— В самом деле? — сказал Макэлпин. — И вы не допускаете мысли, что она… м-м… просто друг их, вот как вы.

— Мне от них не нужно того, что нужно ей, — грубо ответил Роджерс. — И к тому же они рады, когда я у них тут бываю. А ее посещения их совсем не радуют.

— Мне кажется, вы ошибаетесь.

— Я ошибаюсь? — удивленно переспросил Роджерс. — Ладно. По-моему, они кончили свое выступление. Давайте-ка пригласим к нашему столику руководителя джаза. Элтон Уэгстафф понравится вам. Он хороший мужик. Спросите у него, что он об этом думает. Сейчас у него крошечный джаз. А вообще, он человек бывалый. Играл с Эдди Кондоном, с Эллингтоном, возможно, знавал и Бикса.

Подозвав официанта, Роджерс попросил его передать их приглашение руководителю джаза. Через несколько минут Уэгстафф подошел и сел за их столик.

Это был спокойный, сдержанный человек с темной кожей, давно привыкший не удивляться ничему, что происходит в ночных клубах. В пору расцвета джаза Уэгстафф работал в Мемфисе, Сан-Луи и Чикаго. Сейчас он кочевал с места на место, зарабатывал на жизнь, выступая в маленьких ночных клубах негритянских районов, и мечтал о новом возрождении джаза. В его манерах за внешней учтивостью проскальзывало безразличие, но нетрудно было заметить, что к Роджерсу он относился по-дружески, как к своему.

Усаживаясь за столик, он пошутил насчет того, как процветает его оркестр, и все трое согласились, что в наше время, играя в джазе, не разбогатеешь. Макэлпин напряженно ждал, когда Роджерс заговорит о Пегги Сандерсон, но тот вдруг сказал:

— Знаете, Элтон, мой приятель чуть не съел глазами вашу канареечку.

— Я? — ошеломленно воскликнул Макэлпин. — Впрочем, в самом деле, в свете прожектора она мне показалась совершенно золотой. Эти золотистые плечи…

— Красивая девочка, — согласился дирижер. Он встал и сделал знак певице, направлявшейся к бару.

Макэлпин поспешно заказал ей коктейль. Сейчас, когда ее не озарял желтый свет прожектора, ее тело уже не казалось золотым, оно поблекло, кожа стала сероватой. Джим похвалил ее голос. Он попытался настроить себя на те же чувства, какие Пегги, вероятно, испытывала к неграм. Девушка отвечала на его вопросы тоненьким деликатным голоском. Она держалась очень вежливо и производила впечатление беспомощной, беззащитной девчушки. Мало-помалу он начал подпадать под обаяние смуглой нежности ее тела, сочных переливов кожи. «Пожалуй, я мог бы к ней привыкнуть, — подумал он. — Она все время оставалась бы мне чужой, но могла бы вызвать ощущения, которых я никогда еще не испытывал. Это нежное, сумеречное тело, очарование новизны… Бог мой, неужели именно это привлекает Пегги!»

Мулаточка сообщила, что утром отправляется в Чикаго. Блестящие предложения сыпались на нее со всех сторон, ее даже поманило нью-йоркское кафе «Сосайети». Потом она извинилась и сказала, что должна их покинуть, так как условилась встретиться с одним джентльменом, который ожидает ее в баре. Поднявшись из-за стола и пожав руку Макэлпину, она горячо поблагодарила его, сама, впрочем, не зная за что. Когда певица отошла, Элтон Уэгстафф дружелюбно заметил:

— Вы чуть-чуть опоздали, мой друг… Она завтра уезжает. Приди вы дня на два пораньше, могли бы успеть.

— Понятно, — сказал Макэлпин.

Даже этот невозмутимый чернокожий музыкант не верит, что к хорошенькой мулатке человека могут привлекать дружеские чувства, а не желание с ней переспать. И все так думают. Точно так же, как все считают, что Пегги Сандерсон стремится переспать со своими чернокожими приятелями. Ему стало неловко.

— Мне просто очень понравилось, как эта девушка поет, — сказал он.

— Макэлпин друг Пегги Сандерсон, — сказал Роджерс.

— Ах вот оно что! — В глазах музыканта уже не было заметно прежнего дружелюбия. — Красивая девочка, верно? Ну и как, большие вы с ней приятели?

— Да как будто. Она с восхищением… с самой искренней симпатией относится к людям вашей расы, мистер Уэгстафф. Она самый преданный ваш друг, из всех, кого я знаю.

— М-м-да, друг, — проговорил руководитель джаза.

Его смущало это слово «друг», которым негры обычно обозначали симпатизирующих им представителей белой расы. Он никак не мог подыскать нужных слов, хотя обычно говорил легко и свободно. На стол пролилось немного пива. Подозвав официанта, Уэгстафф велел ему вытереть стол. И пока блестящая черная столешница не стала безупречно сухой и чистой, он так и не нашел этих нужных ему слов.

— Не стану спорить, мистер Макэлпин, люди моей расы нуждаются во всех своих друзьях, — сказал он. — Вот с нами сидит Роджерс, он настоящий наш друг. И эта малышка Пегги, может быть, тоже друг. Может быть. Не знаю, что тут вам сказать.

Боясь, как бы слова его не обидели Макэлпина, Уэгстафф пытливо всматривался в его лицо. Макэлпин чувствовал на себе его взгляд и думал: «Когда ты намекал тут, что я мог бы иметь успех у твоей певички, тебя не волновало, друг я или нет».