Порыв ветра сдул с ветки комочек снега, и он свалился Кэтрин за воротник.

— Ой, ой, как холодно! — вскочив на ноги, взвизгнула она. — Прямо на шею, Джим, прямо на мою бедную шею!

Сняв перчатки, он безуспешно пытался собрать снег с ее теплой кожи, пока он наконец не растаял.

— Ну ладно, что делать? — сказала она, смеясь. — Пойдемте, Джим.

Дом Мэрдоков, до которого оставалось совсем немного, представлял собой огромное кирпичное здание, отделенное от улицы железной оградой. Позади дома виднелся гребень горы, сплошь заросший деревьями. Сейчас этот просторный дом, построенный отцом судьи Мэрдока, разбогатевшим лесоторговцем, был ярко освещен, вдоль тротуара стояла целая вереница автомобилей. Было время, когда Мэрдоки принимали у себя только людей, связанных с их семьей деловыми отношениями, но с тех пор как судья Мэрдок в возрасте шестидесяти пяти лет женился на Анжеле, дом их каждый вечер ярко сиял огнями, а двери были открыты для всех.

Непрерывно прибывавшие гости заполнили большой, обшитый панелями холл, где возле дверей, ведущих в гостиную, их встречала Анжела. Эта высокая слегка начинающая полнеть сорокалетняя женщина с каштановыми волосами, красивыми плечами, гибкой талией, молочно-белой кожей и грациозными движениями для каждого находила теплое, приветливое слово.

— О! Кэтрин и с ней капитан Макэлпин, — весело проговорила она.

Макэлпина давно уже никто не называл капитаном, и ему было приятно это обращение.

— Мы с отцом Кэтрин говорили о вас, капитан, — шепнула Анжела. — Вернее, он говорил, а я слушала. Ну, знаете ли, вы произвели большое впечатление!

Она повела его сквозь толпу гостей в тот угол гостиной, где в полном одиночестве безропотно восседал ее муж, судья. Ему предстояло просидеть так еще два часа, а затем незаметно удалиться к себе в спальню, чтобы на следующее утро в судейском кресле чувствовать себя свежим и сохранять ясность мысли.

В столовой буфетная стойка ломилась от многочисленных бутылок отборнейших сортов бренди и виски. Кэтрин выпила немного бренди, а Макэлпин налил себе рюмку «Канадского клуба». Раздумывать, зачем он это сделал и почему его вообще потянуло отведать напиток такой крепости, он не стал. Результат же оказался самый ошеломляющий. Правда, перед этим он уже выпил довольно много вина в «Ритце» и к тому же вошел с мороза. Оглядевшись, он не увидел среди неожиданно расплывшихся, словно в тумане, лиц ни одного, которое бы показалось ему приятным, а ведь здесь собрались самые влиятельные люди, знакомство с ними могло быть ценным для него. Со всех сторон долетали обрывки привычных разговоров. «Я с вами не согласен, Перкинс, — доносился голос экономиста. — Меня отнюдь не тревожит то, что вы называете гнетом католического пуританизма…» Другой голос, вкрадчивый голос директора коммерческого банка, объяснял: «Покупаем у Штатов. Продаем Англии. Таким образом, находясь посредине…» — «Старая концепция могущества стерлингового блока…» — внушал голос адвоката, франкоканадца.

А Макэлпин думал: «И почему они все говорят с такой немыслимой напыщенностью и тупостью?» Он был взвинчен до предела, его угнетала тревога, а голоса эти только мешали ему. Подавленное настроение сменялось раздражением, потом вдруг на него накатывала такая безрассудная отчаянность, словно сам черт ему не брат. И всего одна рюмка виски.

Кэтрин тронула его за руку.

— Глядите, вон там. Ваш друг мистер Хэвлок, — сказала она, указывая на тихонького человечка с изящными манерами и тощей шеей. Чуть улыбаясь, он слушал Анжелу, которая говорила:

— Отчего это, Эрнест, мне теперь совершенно не хочется слушать симфонии? Только квартеты…

А ведь когда-то родители Джима не смели ступить за ворота виллы, где жил этот щупленький человечек. Отчего же сейчас Хэвлок кажется ему таким незначительным? Вспомнив детство, Макэлпин хотел было уже подойти к нему и заговорить, но тут снова кто-то тронул его за рукав.

— А, вот вы где, Джим, — сказал мистер Карвер. — Посмотрите-ка, здесь Генри Макнаб, вы, конечно, знаете, кто это? — переходя на шепот, спросил он. — Вон у столика с закусками, подойдемте к нему.

Широкоплечий светловолосый член кабинета министров находился в дальнем конце столовой, где угощался начиненными сыром палочками сельдерея.

— Отличный сельдерей, Макэлистер, — сказал он, когда мистер Карвер представил ему Макэлпина.

— Макэлпин, а не Макэлистер, сэр.

— Все равно, попробуйте сельдерей.

— Генри, я тут рассказывал Джиму о вашей речи в Организации Объединенных Наций, — мягким голосом проговорил мистер Карвер.

— Я читал ее, Макнаб, — очертя голову ввязался в разговор Макэлпин. — Ясное дело, вам иногда приходится помахать кулаками без драки.

Испуганное выражение на лице мистера Карвера почти протрезвило его, он попытался всмотреться в лицо Макнаба, но оно расплывалось перед его глазами.

— Я хотел сказать, вы здорово плеснули холодной водой на горячие головы этих идеалистов, — пояснил он.

Ответ члена кабинета ускользнул от его внимания. Джим расслышал лишь последние слова: «глупый самообман».

— Глупый самообман, — повторил Макэлпин, внезапно потрясенный неожиданной догадкой, больно кольнувшей его в сердце. — Ну конечно!

Он не заметил озадаченных лиц Макнаба и Карвера. Неужели весь этот вечер он только и делал, что пытался успокоить себя глупым самообманом? Он не стал искать ответа на этот вопрос. Зато тотчас же задал себе еще один: что, если Пегги тоже обманывает себя, и не только в том, что касается ее образа жизни, но и в отношении своих чувств к нему? Объяснись он с ней до конца, и может быть… В этот момент раздался голос мистера Карвера.

— Вы что-то сказали, Джим? — спросил он.

— Мне пришло в голову, — проговорил Макэлпин, — что я знаю людей того типа, который имеет в виду мистер Макнаб. Я говорю, — запинаясь, пояснил он, — о тех идеалистах, которые сами себя обманывают. На днях я разговаривал с такой особой.

— В самом деле?

— Да. Очень неглупая молодая девушка, очаровательное существо, — ответил он с грустной улыбкой. — Но говорить с ней все равно, что со стеной. Сплошной идеализм, ни малейшего благоразумия и самое безжалостное отношение к тем, кто окажется у нее на пути. По-видимому, для нее они просто не существуют. Этакая непреодолимая тяга к невозможному.

Искреннее, непритворное чувство, прозвучавшее в его словах, удивило и Макнаба и Карвера. Вино сделало Макэлпина болтливым. Он мечтательно кивал головой, а в мыслях своих уже давно покинул дом Мэрдоков и сидел в голой комнате на Крессент-стрит, возле железной кровати, разговаривая с Пегги.

— Мягкое сердце хорошо лишь в сочетании с твердым разумом, — ласково сказал он вслух, обращаясь к Макнабу; и вдруг, моргнув глазами, сконфуженно откашлялся, поняв, что начал отповедь, которую собирался сделать Пегги во время последнего спора.

На стене за спиной Макэлпина висел портрет лесоторговца Мэрдока, написанный в темных тонах — коричневом, черном и цвета жженой охры. На фоне этого портрета лицо Макэлпина, стоявшего со скрещенными на груди руками, казалось бледным и унылым. «Бог ты мой, — подумал он, — что я плету? И все этот чертов глоток виски. Ведь предполагается, что речь у нас идет о международных делах и Объединенных Нациях». Немного овладев собой, он продолжал:

— Я хотел сказать, сэр, что вы, со своей стороны, ясно видите, как превратно понимают эти идеалистически мыслящие люди самое устройство Объединенных Наций. Оно действительно цинично, сэр, но вы пытаетесь представить его в его настоящем свете, верно?

— Мне нравится ваша… мм… искренность, Макэлистер, — выдавил из себя член кабинета. — Пусть же восторжествует твердость.

— Именно твердость, — согласился Макэлпин.

Он еще не совсем протрезвел, но привычные фразы вернули его в прежнюю колею. После той ночи, которую он провел в вульгарном негритянском клубе, терзаясь из-за девушки, которой почти не знал, он снова почувствовал себя в своем кругу. Он снова был в привычной атмосфере, и к тому же в голове у него прояснилось, он уже мог сосредоточить свое внимание на морщинистой, тонкой шее Эрнеста Хэвлока, который стоял к ним спиной и все время вертел головой. Вот он поднес к шее руку — мистера Хэвлока беспокоил сквозняк, тянувший из открытого окна.