Слов нет, радикально менявшаяся действительность требовала новых подходов к ней. Новая, преимущественно молодая читательская масса ждала книг, указывающих путь вперед, прославляющих героев борьбы с врагами революции и творцов будущего. Обращаться к событиям и людям недавнего прошлого казалось излишним — все это похоронено и никогда не воскреснет. С читательского горизонта исчезло даже такое незаурядное произведение, как трехтомная эпопея Лао Шэ «Четыре поколения под одной крышей», повествовавшая о жизни, страданиях и патриотических порывах жителей Пекина в годы оккупации. Лао Шэ нашел в себе силы обратиться к новым темам и частично преуспел в этом. Но многие из виднейших писателей предшествовавших десятилетий, в том числе такие прославленные мастера, как Мао Дунь и Ба Цзинь, почти полностью отошли от художественного творчества. На передний план выходили литераторы с иным жизненным опытом, прошедшие другую школу. И все-таки жаль, что для многих одаренных и безусловно честных художников слова не нашлось места в литературе первых десятилетий Народной Республики.
Жизнь не стояла на месте: отцвели «сто цветов», отгремел «большой скачок», стоном отозвались последовавшие за ним «годы стихийных бедствий». И вдруг снова возник разговор об «Осажденной крепости» и о целом ряде, казалось бы, уже забытых произведений. Но возник он в дальнем краю — в Нью-Йорке, где профессор Колумбийского университета С. Т. Ся (Ся Чжицин) опубликовал в 1960 году книгу «Новейшая китайская проза». Критик подверг в ней, в частности, подробному разбору роман Цянь Чжуншу, проявив эрудицию и художественный вкус. Впрочем, увлекаясь, С. Т. Ся объявляет книгу «самым интересным и тщательно обдуманным, а может быть, и самым великим произведением новейшей китайской литературы». Нелегко согласиться с автором и тогда, когда он ставит «Осажденную крепость» вровень с классикой — сатирическим романом У Цзинцзы «Неофициальная история конфуцианцев», созданным в середине XVIII века. Трудно взвешивать на одних весах произведения, созданные в разные эпохи и столь различные по идейной наполненности и творческому методу. Более продуктивно сравнение книги Цянь Чжуншу с ранним (1927 г.) романом Лао Шэ «Чжао Цзыюэ» (в русском переводе — «Мудрец сказал»). В нем также содержится сатирическое изображение интеллигентских или, скорее, околоинтеллигентских кругов, но и в этом случае различия в жизненном материале и писательской манере весьма велики. Любопытны и часто убедительны суждения С. Т. Ся об особенностях литературной техники Цяня, остроте его писательского зрения и своеобразия стиля, в котором отразились и органическая связь с китайской традицией, и отнюдь не шапочное знакомство с мировой литературой. Достойны внимания и выводы исследователя относительно того, что главным в романе является «исполненное драматизма изображение постепенного сужения и опустошения духовного мира главного героя» и показ «одиночества людей и невозможности коммуникаций между ними».
Книга Ся помогла китаеведам разных стран по достоинству оценить роман Цянь Чжуншу. На рубеже 70—80-х годов появляются английский и русский переводы книги, благосклонно встреченные и прессой и читающей публикой. К этому времени и в Китае, прошедшем через драму «культурной революции», тоже начинает меняться отношение к предреволюционной литературе и духовному наследию в целом. В 1980 году состоялось наконец переиздание книги, она заняла свое место во вновь созданных трудах по истории литературы Китая.
Так, в двухтомной «Истории новейшей китайской прозы» Чжао Сяцю и Цзэн Цинжуя справедливо подчеркивается, что «вопросы брака и морали отнюдь не являются главной проблематикой книги». Писатель озабочен изображением жизни китайской интеллигенции, он создает духовный портрет различных ее представителей. «Но и это скорее внешняя сторона, суть же в том, что через изображение интеллигенции периода антияпонской войны писатель воссоздает под определенным углом зрения китайское общество того времени».
Авторы приводят также слова Ли Цзяньу — одного из первых издателей романа — о том, что, читая подробное повествование о любовных и семейных злоключениях главного героя, Фан Хунцзяня, читатель не знает — плакать ему или смеяться. Но писатель «говорит и о делах страны, взбудораженной и беспокойной, о неудачном ведении войны, о бедствиях эвакуированных, о не находящих отклика стенаниях простого народа. И обо всем этом писатель говорит понятно и в то же время искусно, его слова исходят из сердца, так что правда о положении в занятых врагом районах встает перед глазами».
Читатель сам сможет убедиться в справедливости приведенных высказываний. Он оценит, надо надеяться, и занимательность изложения, и блеск эрудиции автора, и его человечность. Сатира в романе острая, но, как правило, не злая. Изображая своих персонажей в весьма неприглядном виде, писатель, по его собственным словам, не забывает, что они обыкновенные люди, обладающие всеми признаками, свойственными роду человеческому.
Упоминавшийся сборник «Люди, звери, духи», три рассказа из которого вошли в настоящее издание, был создан чуть раньше романа и перекликается с ним отдельными мотивами. Произведения сборника хочется назвать «поисковыми» — видно, что автор ищет свою тему, свой стиль, свой круг настроений.
Открывающий книгу рассказ «Сон господень» написан в том трудно поддающемся однозначному определению жанре, который был блистательно представлен в китайской литературе поздним сборником Лу Синя «Старые легенды, рассказанные по-новому». В нем есть что-то от притчи, что-то от пародии; знакомые каждому мифы и легенды трансформируются, приобретают совсем иное звучание, иногда осовремениваются. Быть может, сравнение с менипповой сатирой более всего приблизит нас к определению художественной сущности этого произведения.
В рассказе Цянь Чжуншу исходной точкой служит библейская история сотворения мира, но во что превратил ее писатель! Вовсе не бог сотворил мир: это мир в ходе эволюции создал бога, причем тогда, когда предыдущая ступень развития — люди — уже перестала существовать. Бог, впрочем, унаследовал качества людей, притом далеко не лучшие. Он самоуверен и самолюбив, легко впадает в гнев и падок на лесть. Создав от скуки женщину и мужчину, он не хочет мириться с их попыткой обрести какую-то самостоятельность, он обрекает их на гибель. В конце рассказа выясняется, что все случившееся лишь приснилось господу. Проснувшись, он задумывается: а что, если и вправду создать людей? О том, что получится, если бог осуществит это намерение, читатель может догадаться.
В следующем рассказе, «Вдохновение», мы с заоблачных высей низвергаемся — вместе с неким знаменитым, хотя и безымянным писателем — в тесное, заваленное книгами помещение, оказавшееся частью ада. Один из владык этого учреждения, по-модному именуемого теперь «компанией», собирается отдать писаку на расправу персонажам его бессчетных бездарных книжек, тем, кого обрек он на гибель, не сумев вложить в них душу живу. Но опытному пройдохе ничего не стоит уйти от жалких, анемичных созданий, и снова он возрождается в мире людей. «Я — пессимист, знаю — вечно будет курсистка жить на земле», — говорил Маяковский. Цянь Чжуншу уверен, что вечно будут жить также графоманы и халтурщики.
Заключающий сборник рассказ «Память» раскрывает другую сторону таланта Цянь Чжуншу. И в нем заметны сатирические мазки, когда автор рисует портрет героини — женщины тщеславной, эгоистичной, мелкой. Однако преобладают иные тона, графическая четкость бытовой картины сочетается с не выявленными в словах грустными философскими раздумьями. Маньцянь и ее муж, несмотря на войну, заявляющую о себе редкими воздушными рейдами противника, живут в маленьком мирке рутинных обязанностей, заняты собственными переживаниями. Но вот в жизнь женщины входит человек совсем иного склада — военный летчик, умный, живой, деятельный. Они увлекаются друг другом — сначала от нечего делать, потом вроде бы всерьез. Но летчик гибнет, и сразу же оказывается, что глубокого чувства Маньцянь к нему не испытывала, да и вряд ли могла испытать. Она даже не хочет назвать будущего ребенка именем его подлинного отца, сохранить о нем память. А разве можно жить, не помня о прошлом, предавая его? Разве можно строить будущее на зыбком фундаменте забвения? Цянь Чжуншу ставил этот вопрос перед читателем и, как впоследствии оказалось, не напрасно.
