— О, уже шесть часов! Я ненадолго забегу в редакцию, а потом отвезу тебя ужинать в «Эмэйчунь» — это лучший ресторан сычуаньской кухни, там меня каждый официант знает. Барышня Тан тоже, надеюсь, окажет мне честь? И вы, господин Фан, можете составить нам компанию, будем рады.

Не дожидаясь ответа Су, Тан и Хунцзянь в один голос поблагодарили Чжао за приглашение и заявили, что уже поздно и им пора по домам.

— Фан, задержись на минутку, мне надо с тобой поговорить, — промолвила Су. — Я должна вечером идти с мамой в гости, так что мы поужинаем как-нибудь в другой раз. Хорошо, Синьмэй? А завтра в четыре прошу всех в гости — будут господин Шэнь с супругой. Они только что вернулись из-за границы, будет о чем поговорить.

Уязвленный Чжао сразу же ушел. Фан встал было, чтобы пожать ему руку, но напрасно.

— Странный господин. Чем это я его так прогневил?

— А разве вы на него не рассердились? — хитро улыбнулась Тан.

— Вот противная! — воскликнула Су, покраснев.

Фан не стал оправдываться и только сказал:

— Спасибо за приглашение на завтра. Я вряд ли смогу прийти.

Тан Сяофу сразу же возразила:

— Нет, так не годится! Это мы, зрители, можем не приходить, а вы ведь главное действующее лицо!

— Сяофу! Перестань болтать чепуху! Вы оба должны прийти.

Тан уехала в машине семьи Су. Оставшись наедине с Су, Фан попытался разрядить сгущавшуюся атмосферу интимности:

— А твоя кузина остра на язык. И, видать, очень умна!

— Да, задатки у нее большие! Держит при себе с десяток молодых людей и вертит ими, как хочет. — Разочарование, отразившееся на лице Фана, доставило Су горькое удовлетворение. — Не думай, что она наивна, у нее в голове тысячи всяких козней! И, знаешь, я уверена: если у девушки, едва ставшей студенткой, на уме одни любовные приключения, из нее ничего путного не получится. Откуда взять время на учебу, если дни напролет проводить с парнями? Кстати, помнишь, вместе со мной учились Хуан Би и Цзян Мэнши? О них давно ни слуху ни духу.

— Ты ведь тоже пользовалась успехом. Впрочем, у тебя был такой гордый вид, что я не смел подойти поближе, любовался издали.

Су явно повеселела и продолжала вспоминать студенческие дни. Фан понял, что серьезного разговора к нему у нее нет, и стал прощаться:

— Тебе ведь идти с матерью в гости.

— Никуда мне не надо идти. Это я хотела наказать Синьмэя за грубость и зазнайство.

— Ты слишком добра ко мне! — смутился Фан.

Су бросила на него взгляд и опустила голову:

— Иногда мне действительно не стоило бы быть такой доброй…

Все не произнесенные ею нежные слова устремились к Фану в надежде, что он выговорит их. Фан, однако, говорить не собирался, но и долго молчать было неловко. Он погладил тыльную сторону ладони Су. Та отдернула руку и тихо сказала:

— Иди, а завтра приходи пораньше. — Она проводила Фана до дверей и, когда он спускался по лестнице, окликнула его. Он обернулся. — Нет, ничего. Просто я смотрю на тебя, а ты бежишь, даже не обернешься. А я-то, глупая… Так приходи пораньше.

Оказавшись на улице, Фан почувствовал себя частью хозяйничающей в городе весны, а не сторонним ее наблюдателем, как два часа назад. Земля, казалось, плыла под его ногами. Лишь два вопроса не давали ему покоя. Во-первых, зачем это он прикоснулся к ладони Су, зачем сделал вид, будто не понимает скрытого смысла ее слов? Слишком мягкий у него характер, вечно боится обидеть женщин, потворствует им. Впредь надо быть честнее, не изображать того, чего нет. Во-вторых, если у Тан так много приятелей, может быть, у нее есть и любовник? В гневе Фан обрушил удар трости на придорожное дерево. Тогда лучше сразу отступиться. Вот будет стыд, если его отвергнет несовершеннолетняя девица! В таком состоянии духа он вскочил в трамвай. На соседней скамье нежно ворковала молодая парочка. У парня на коленях лежала стопка школьных учебников, у девушки, видимо, тоже были книги, но завернутые в оберточную бумагу с портретами кинозвезд. Ей было лет семнадцать. На лице у нее застыла маска, изготовленная из смеси пудры, крема и помады. Фан подумал, что Шанхай не зря считается центром цивилизации — даже за границей не часто увидишь, чтобы школьницы так разрисовывали свой фасад. Правда, эта девушка размалевалась уж слишком откровенно — лицо ее совершенно утратило свой естественный цвет. И еще ему пришло в голову, что женщина уделяет особое внимание своей внешности, когда у нее появляется мужчина и она по-новому оценивает свое тело, или когда она ощущает потребность в мужчине и старается всеми силами привлечь к себе внимание. Но ведь Тан Сяофу не украшает себя — значит, она и не думает о мужчинах. Он нашел это свое заключение очень глубоким и логичным и мысленно добавил к нему латинское Q. E. D.[60] От радости он не мог усидеть на месте. Трамвай еще не остановился, а Фан уже соскочил с подножки и едва не расшибся — к счастью, успел ухватиться за столб. Он перепугался, ободрал руку, и вдобавок ко всему его еще отчитал вагоновожатый. Дома, смазывая руку йодом, он подумал, что виновница его несчастья — Тан и что с ней придется свести счеты. И едва он вызвал перед собой ее образ, боль утихла. Он был далек от мысли, что легкомысленный прыжок с подножки мог быть возмездием за неосторожное прикосновение к руке Су.

На следующий день, придя к Су, он застал у нее Тан, а сразу вслед за ним явился и Чжао.

— О, господин Фан вчера ушел позже, а нынче пожаловал раньше других — видимо, работа в банке сделала его столь дисциплинированным.

— Ну, что вы! — Фан хотел было сказать, что ранний уход и поздний приход Чжао — расхлябанность чиновника из казенного учреждения, однако сдержался и даже доброжелательно улыбнулся задире. Тот не ожидал, что его выпад будет принят с таким смирением — как будто он нанес удар в пустоту. Тан посмотрела с откровенным недоумением. Су тоже удивилась было, но быстро сообразила, что это — великодушие победителя. Хунцзянь знал, что он любим, и перестал обращать внимание на уколы Чжао.

Вскоре пришли и супруги Шэнь. Пока все представлялись друг другу, Чжао выбрал себе место поближе к Су, супруги поместились на диване, а Тан — на вышитом пуфе между ними и Су. Оставшись в одиночестве, Фан сел с краю, рядом с госпожой Шэнь, и сразу в этом раскаялся. От этой дамы на него пахнуло, как изящно выражались древние китайцы, духом «рассерженного барана» (древние римляне называли это olere hircum[61]). Смешанный с ароматом пудры и одеколона, он вызывал у Фана тошноту, закурить же, чтобы перебить запах, Фан не решился. Сразу видно, что из Парижа, думал он. Привезла сюда целую «симфонию запахов» парижского рынка. Воистину, Париж — это целый мир: именно там он впервые встретился с Шэнями, а здесь пути их снова сошлись.

Госпожа Шэнь была невзрачна, зато крикливо одета. В темных мешках под глазами она, видимо, как в термосе, хранила горячие слезы. Окрашенная губной помадой слюна оставляла на ее темно-желтых зубах кровавые следы, как на обложке детективного романа. В свою речь она то и дело вставляла французские восклицания вроде: «Tiens! O, la, la!», изгибаясь при этом всем телом, причем каждое движение усиливало исходивший от нее запах. Фану не терпелось сказать ей, что для разговора достаточно рта и что от подобных изгибов может сломаться позвоночник.

По отвислой нижней губе господина Шэня можно было легко догадаться, что он страдает словесным недержанием. Сейчас он рассказывает о том, как ему сплошь да рядом удавалось пробудить у французов сочувствие к Китаю в его войне с Японией:

— После эвакуации Нанкина многие во Франции говорили, что с Китаем покончено, а я им отвечал, что в первую мировую войну их правительство тоже уезжало из Парижа, а победили все-таки французы. Им нечего было возразить!

Правительство и то может переехать в другой город, подумал Фан, а он не решается пересесть в другое кресло…