Наш Писатель глубоко проник в тайны своего ремесла и отчетливо понимал, что его главные покупатели — старшеклассники. По этой причине все его сочинения могли бы иметь одно общее посвящение: «Моим читателям — еще не взрослым и уже не детям». А назвать их, все скопом, можно было бы как «Анонимные доплатные письма к молодым людям»; «анонимные» потому, что никто, как уже было сказано, не знал-таки его имени, а «доплатные» потому, что молодым людям приходилось раскошеливаться, чтобы их приобрести. Он умел, изображая экстаз, оставаться основательным и невозмутимым, за четкостью и детальностью описаний мог скрыть поверхностность суждений, выдать заурядную мысль за таинственную и глубокую. Творческая плодовитость сделала его писателем поистине вездесущим — куда бы вы ни поглядели, всюду вам в глаза лезли его сочинения. Покупая арахис, печеные лепешки или иную снедь, вы нежданно-негаданно могли приобрести, в виде обертки, и духовную пищу — разрозненные страницы какого-нибудь его романа или пьесы.
Наконец, его вклад в словесное искусство был признан не только обществом, но и властями. Само государство утвердило его в качестве гения. Правительство создало комитет специалистов с тем, чтобы перевести его наиболее выдающиеся произведения на всемирный язык[159] и представить их на соискание Нобелевской премии. Как только об этом стало известно, один из его поклонников выступил в «Трибуне читателя» со своими соображениями: «Правительству подобало бы самому представить Писателя к награде! Достаточно напомнить, что в его книгах такое множество персонажей, что их вполне хватило бы для колонизации иного необитаемого острова. Сейчас время военное, население убывает, нужно поощрять рождаемость. Своей плодовитостью Писатель подает хороший пример соотечественникам, что и должно быть отмечено властями».
К большому несчастью, всемирный язык не оправдывал своего названия и вовсе не был распространен во всем мире. Члены комитета по присуждению Нобелевских премий — замшелые старцы, древние окаменелости — знали лишь английский, французский, немецкий, итальянский, ну, еще русский, в редком случае — латынь и греческий. Но ни один из них не владел языком эсперанто. Они долго всматривались в присланный им на рассмотрение шедевр нашего Писателя, снимали с носа пенсне, протирали тряпочкой, снова всматривались, но понять ничего не могли. Наконец одного старца, известного многолетними исследованиями в области так называемой «синологии», осенило:
— Мне все ясно! Это вовсе не европейский язык, мы зря тратим время. Это же китайский текст, написанный модной ныне латиницей. Не удивительно, что мы не можем в нем разобраться.
У членов комитета вырвался вздох облегчения, все несколько приободрились. Сидевший рядом с синологом старикан спросил его: «А о чем там речь? Вы же знаете китайский!» На что синолог строго и с достоинством возразил:
— Многоуважаемый мэтр, ценность науки в специализации. Мой покойный родитель всю жизнь занимался пунктуацией в китайских текстах, я же сорок лет изучаю систему рифм в китайском языке. Вы спрашиваете меня о смысле китайских слов, но это не входит в сферу моих научных интересов. Что же касается вопроса о том, имеют ли китайские слова смысл, то я предпочитаю воздержаться от суждения до тех пор, пока не получу убедительных доказательств за или против. Не сомневаюсь, дорогой мэтр, что вы правильно поймете мою позицию.
Председательствовавший старец, видя, что лицо синолога на глазах все более искажается злобой, поспешил прекратить дискуссию:
— Я полагаю, мы не должны рассматривать представленное произведение, поскольку данные о нем не отвечают требованиям устава. Как вам известно, в уставе четко определено, что премии могут присуждаться лишь произведениям, написанным на одном из европейских языков. А раз этот опус сочинен на китайском, то попытка оценить его была бы напрасной тратой времени.
Члены комитета согласно закивали головами, выражая свое восхищение строгостью научного подхода со стороны синолога. Тот с присущей ему скромностью заметил, что ему далеко до американского офтальмолога, получившего премию в прошлом году. Вот кто являл собой высокий профессионализм: он занимался лишь болезнями левого глаза, оставляя правый компетенции других ученых!.. Заседание завершилось в духе подлинного джентльменства и взаимоуступчивости. Жаль только нашего Писателя, чьи надежды не оправдались.
После опубликования списка премированных весь китайский народ, как утверждают, был охвачен благородным негодованием. Не будем говорить о глубине разочарования самого Писателя, скажем лучше о его коллегах. До сей поры многие из них взирали на него глазами, красными от зависти или зелеными от ревности. Они уже подготовили тезисы выступлений, в которых собрались обрушиться на новоявленного лауреата, заявить о том, что можно было найти более достойного кандидата. Но теперь они все вместе шумно выражали свое сочувствие и сожаление, да и глаза их вновь обрели нормальную расцветку. Более того, омытые сочувственными слезами, они, эти глаза, стали ясными, как небо после дождя.
Одна из газет в передовице обрушилась на Нобелевский комитет, назвав его членов «неблагодарными, забывшими родство». Ведь старик Нобель разбогател благодаря изготовлению пороха, а порох — гордость нации: он был изобретен в нашем отечестве. Если бы члены комитета вспомнили об этом, премия наверняка досталась бы китайцу. Но увы, эта передовица пропала втуне, поскольку уважаемый синолог еще не выяснил, есть ли в китайских словах смысл.
Реакция другой газеты была более оригинальной — редакция принялась поздравлять Писателя. До сих пор он пользовался неизменным успехом, но сейчас претерпел обиду, увеличил собой число не оцененных по достоинству крупных мастеров. «Успех и обида — вещи, казалось бы, диаметрально противоположные, но нашему Писателю выпало испытать и то и другое. Какая необычная, завидная судьба!»
В третьей газете было выдвинуто практическое предложение: «Получение за границей займов может быть оправдано в политическом смысле, но выпрашивать у иностранцев награды и премии — сущий позор. Чтобы восстановить репутацию нашей страны, мы должны сами учредить литературную премию в противовес Нобелевской. Иначе нам угрожает утрата суверенитета в области литературной критики. Главной отличительной чертой этой премии должно стать то, что ею будут награждаться лишь произведения, написанные на одном из местных диалектов китайского языка; в число таких диалектов войдут английский, на котором говорят в Шанхае и Гонконге, немецкий, на котором многие объясняются в Циндао, и распространенный в Харбине русский. Рядом с такой премией Нобелевская уже не будет казаться диковинкой. Ради получения нашей премии писатели Европы и Америки наперебой начнут заниматься китайским языком, и наша пятитысячелетняя культура пустит глубокие корни на Западе. А коль скоро Нобелевская премия носит имя конкретного человека, нам следует пойти по этому же пути. Скажем, почему бы нашему великому Писателю не отомстить своим обидчикам, пожертвовав часть своих гонораров и накоплений на литературную премию?»
Редактор четвертой газеты продемонстрировал не только практичность, но и глубокое понимание психологии людей. Он заявил, что надо поощрять не только литературу как таковую, но и тех, кто не жалеет своих средств на поощрение литературы. Так что, если мы хотим, чтобы кто-нибудь из капиталистов учредил литературную премию, мы должны материально поощрить целый ряд лиц, располагающих капиталами. Сумма может быть и невелика, дело не в ней, а в оказанном уважении, тем более что капиталистам деньги не так уж и нужны. Статья заканчивалась призывом: «Быть может, наш великий Писатель покажет всем пример?»
Кто мог предположить, что подобные благонамеренные советы погубят нашего героя! Получив точные сведения о решении комитета, он заболел и слег в постель. Ему полегчало, лишь когда соотечественники стали защищать его от нанесенного оскорбления. Он горел нетерпением узнать, что об этом скажут газеты, но одновременно решил, что надо поскорее опубликовать интервью с самим собой. Как правило, все печатные сообщения о Писателе исходили от него самого. При этом он порой нарочно допускал кое-какие фактические неточности — во-первых, пусть думают, что писал кто-то другой, а во-вторых, можно будет дать опровержение, и его славное имя появится в газете дважды, хотя и по пустякам.
