Петр Мамонов. “ Меня рвет на части”. Беседовала Елизавета Киктенко. — “Фома”, 2006, № 12 (44).
“ — А то, что Вы раз за разом повторяете в каждом интервью, может кому-то помочь?
— Конечно! Потому и говорю. Как мне сейчас жить, почему я не могу справиться со своей раздражительностью, почему не могу побороть свои вредные привычки, в чем дело? Вот журнал „Нескучный сад” написал про меня: шут, арлекин, христианин. Ну какой я христианин? Я десять лет в Церкви, но не считаю себя христианином. Я не могу возлюбить Бога больше всего на свете, у меня не получается. Знаю правду слова Его, и что все счастье у Него, и лучи — все там… Но делаю по-своему. Вот позвонил человек, попросил помочь — не хочется ехать, но все бросаешь и едешь. Вот христианство! А если говоришь: „Жень, я так занят, давай на следующей недельке”, — это уже не христианство, а обычная вежливая жизнь. Ведь можно быть приличным человеком и без веры, так?
Вот и рвет меня на части! Но пути назад нет. Иногда думаешь: куда же я попал?.. Греховная мысль, конечно, но это не ропот на Бога. Это другое: я не готов, я побежал за радостью, за восторгом, а бежать-то надо за крестом и за Христом. <…>
— То, что Вы делаете на сцене, то, что Вы пишете, помогает бороться с грехом?
— Это дар Божий, он не помогает. Это служение, наверно. Слава Богу, что Он дал мне такой дар, благодаря которому я могу большому количеству людей послужить. Надеюсь, что здесь, в моей работе, я честен. Я ведь имею очень маленькое отношение к тем дарам, которые через меня сыпет Бог. Тем ответственнее я должен жить: кому больше дано, с того больше спросится. <…>
Спроси с себя — и хватит с тебя. Все беды ведь потому, что люди, которые начитались книг всяких (и я в том числе грешил этим), начинают считать себя мудрыми, толкают речи о Боге, поучают. А вечером глядишь: с бутылкой пива сидит! Я считаю: не лезь к другим, не тащи никого в храм креститься, не обращай никого в свою веру. Сиди и молчи. Если надо будет, они увидят… Как батюшка Серафим говорил: стяжи в себе дух мирен, и вокруг тебя тысячи спасутся. Скажу проще: вот семья, четверо. Муж с работы к телевизору, пивка, и все — никакой, мутный лежит; жена целый день орет: „Опять нажрался!”; дети совершенно безумные растут в таком аду. Но вдруг одна четвертая часть этой семьи, к примеру муж, пришел в себя, бросил пить, из раздражительного стал кротким, из злого добрым. Что случилось? На одну четвертую улучшилось состояние этой семьи. Это уже шаг, пусть и маленький! Вот такими комариными шажками можно и в Царствие Небесное дойти.
Самое страшное — спокойная совесть, это — сон. „У меня все в порядке”. Не бывает! Первый признак, что ты на правильном пути, — когда видишь грехи свои. Значит, ты идешь к свету, а свет, как известно, темную комнату озаряет все больше и больше, и то, что не было видно в прежнем полумраке, выходит наружу. Оказывается, что ты и завистлив, и денежек хочешь побольше, да и детей своих любишь только потому, что они твои... Больше того — ты вообще никого не любишь, только себя. А вид делаешь лишь из воспитания. Приходит гость: здравствуйте, проходите, чаю? А на самом деле тебе начхать, напьются ли люди чаю, уйдут они голодные или нет. Сидишь, вежливо разговариваешь, а думаешь: скорее бы ушли, или наоборот: остались бы подольше, уходят — снова обида. И так постоянно!”
“Моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти…” 150 лет со дня рождения В. В. Розанова. — “Наше наследие”, 2006, № 78.
Здесь — блестяще скомпилированный Виктором Сукачом “Auto-портрет Розанова” и доклад русского эмигранта Никиты Муравьева (Париж), сделанный еще в конце 30-х. Муравьевский доклад, в свою очередь, предваряет статья Л. А. Цибизовой о религиозно-философских исканиях главного героя этого номера. Условная тема подборки текстов: духовная биография человека, про которого Чуковский писал когда-то, что у него несколько сердец.
“Трагедия Розанова, может быть, и вытекает целиком из его природной двойственности: постоянного душевного стремления найти тепло, жалость и успокоение и столь же природного качества его интеллекта доводить всякую мысль, всякую веру до их логической и холодной крайности” (Н. Муравьев, “О Розанове”).
Из открывающей номер журнала статьи все того же В. Сукача “Enfant terrible русской литературы” я как-то дополнительно понял, сколь далеко и глубоко зашли “отношения” исследователя и героя исследования.
Евгений Попов. “Случай” на станции Варварка . — “СВ” (бортовой журнал Р<оссийских> Ж<елезных> Д<орог>), № 12.
Элегантный, как всегда, рассказ “самого веселого анархиста русской прозы” заканчивается так:
“Было двенадцать. Било двенадцать.
— Ну что же вы это приуныли, друзья? Ведь жизнь продолжается, — улыбнулся Иван Иванович, закончив свой рассказ.
И мы все заулыбались, задвигались. Все мы — я, Фофанов, Абдрашитов, Шепета, Ким. Наш поезд летел вперед, на восток.
Владивосток — Москва. 16 — 22 октября 2006”.
…Этот журнал с рассказом из серии типа и узнала мама своего отца нам положили этой зимой в купе поезда Москва — Ижевск, и прозаик Михаил Бутов призывно ткнул в текст: “Узнаешь?” И я узнал. По дороге в вышеупомянутый Владивосток (и по дороге обратно) Евгений Анатольевич Попов периодически трогательно жаловался, что пора, мол, садиться за святочный рассказ для заработка. Пора, мол. Поделился и некоторыми наметками. И вот — результат. И реалии тут есть для меня узнаваемые, а Шепета — это же известный дальневосточный поэт, на книжечку которого отозвалась у нас Василина Орлова, Иван Иванович, замдиректора вольфрамового комбината и сподвижник Колесова. Откуда что берется? И как все просто на первый взгляд. Впрочем, говорят, Тотоша и Кокоша в “Мойдодыре” Чуковского — это на самом деле домашние прозвища племянников Чехова — Антона и Николая. А К. Ч., как известно, Чеховым занимался всю жизнь. Добро не пропадает.
Геннадий Русаков. Мне ярость жизни раздувала вены… — “Дружба народов”, 2006, № 12.
...................................
Нет мне любви мучительнее слов.
Нет мне друзей испытаннее строчек.
Нет ремесла достойней мастеров,
чем золотое дело одиночек.
Во всем они, великие, грешны.
Но ни в одной вине не виноваты,
когда они из времени слышны —
биллиардисты, лицедеи, хваты...
.....................................
Минувшим декабрем “литературная поездка” в Удмуртию свела меня с Русаковым, чья книжечка “Время птицы” прожила со мной когда-то долгий юношеский отрезок жизни, зналась почти наизусть, укрепляла в трудные и счастливые дни. В одной из аудиторий, опершись рукой на столешницу, подавшись вперед в своем свитере грубой вязки, он уговаривал глуховато: “Только не пишите стихов… Страшное это, невыносимое, совсем ненужное дело… Не ломайте себе жизнь, поживите так…” Опрятный, закрытый, ровный, внимательный к собеседнику. По дороге в Ижевск Бутов предложил набить ему трубочку (для Бутова, насколько я знаю, сие — почти индейское признание). Давно не курящий Геннадий Александрович мудро и смешно вертел седым ежиком, вглядываясь в свое тамбурное отражение. Нет, никогда я не пойму, откуда и почему идет через человека поэзия.
Вера Савельева. Лишь в них сверкает пламя Прометея. — “Книголюб”, 2006, № 10 <www. knigolyub.kz>.
“В литературе описаны глаза всех цветов и даже глаза антропоморфных демонических существ (у булгаковского Воланда, например, правый глаз — черный и мутный, а левый — зеленый и безумный). Зрачок как святая святых глаза воспет в стихах Абая, О. Мандельштама, М. Петровых. Чудо зрачка в том, что, заглянув в него, каждый видит свое миниатюрное отражение (на латыни зрачок называют pupilla — пупсик, куколка). У умерших зрачок тускнеет, и это свидетельствует об утрате души (египтяне считали глаза ее вместилищем). Обращение к возлюбленной: „Ты зрачок глаз моих” — одно из самых нежных в любовной лирике. Бесценность глаз подчеркнута в сравнении В. Маяковского: „Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека”.
