— Выходит, все при деле, никто не бездельничал? спросил вахтер.
— Если б так, не обидно было б! Ведь кроме моего мужика у свекрухи два старших сына есть. Ни в чем не помогали. Даже на покос не приехали ни разу. С огородом и тем более, тяпку иль лопату в руки не брали. А все продукты дай. Машинами увозили. Отец, вот его, мне и теперь жаль, отменный трудяга, каждый день отвозил им в город молоко и яйца. С огорода и сада везли мешками и корзинами. Ни один не надорвался, а как приходило время убрать картоху с поля, их нет никого. Враз ревматизмы, радикулиты скручивают, у невесток матки начинают выпадать, животы болят как по команде. И только одна я, как глумной бульдозер, за всех одна вламывала и черти не брали! И все молчала, Ждала, когда у них совесть проснется. Зря надеялась..
— А старшие старикам помогали деньгами? Ну, там на бензин иль солярку на трактор?
— Со стариков тянули. Это точно знаю. О помощи даже не думали. Я как-то попросила помочь с дровами для баньки, такого наслушалась, что никогда больше ни о чем не заикалась. Они такие занятые, деловые, так высмеяли меня! Назвали батрачкой полоумной, деревенской дурой и грязной свиньей. За меня никто не вступился. Ни муж, ни свекровь. Даже добавили, зачем я не и свои дела полезла? А ведь у меня два выкидыша случились. Один, когда картоху с поля носила в подвал мешками, второй — в коровнике, когда комбикорм в запарник поднимала и тоже мешки. В первый раз шестимесячного скинула, во второй уже четырехмесячный не удержался. И тут я виноватой осталась. Гнилой немощью назвали. Тут не выдержала, наехала на свекровку, высказала ей все и мужа не пощадила. Назвала болваном и бараном! Ох, и взвилась старая дура! Стала говорить, будто позорю ее на всю деревню! Одеваюсь похабно. Коров хожу доить в короткой юбке! А люди, видя такое, хохочут. А какое им дело? Коровам без разницы в чем пришла. Им главное, чтоб подоила, накормила и почистила вовремя. Ведь хозяйство немалое. Ну, коль свекровка пасть отворила, я сказала, что больше на коровник не пойду, пусть сама о скотине заботится, с меня хватит! Почему старшие невестки ни н чем не помогают, а все имеют? Чем я хуже их?
— И правильно сказала! — поддержал вахтер.
— Три дня я не выходила из комнаты, отдыхала. Нот тут свекруха захныкала. Стала базарить, что для час старается. Деньги на всех детей поровну откладывает. Вот тут я вспылила. Коль поровну, пусть и они помогают! Почему я должна на всех батрачить? Напомнила, что я городская девчонка, вышла замуж за их сына вовсе не для того, чтоб надрываться здесь! Почему не могу нормально родить ребенка, как старшие невестки? А свекруха в ответ:
— Я всех своих выносила. Одного с покоса в рубахе принесла, второго с картошечной борозды прямо в кофте, последнего, Костю, уже в фартуке из сарая! Все повырастали, ни с кем мороки не было. И со мной мужик не мучился. Я нарядов не имела, а тебе сколько купля-ли, ты от всего морду воротишь! Все не так! Все старомодное, негожее! У меня ни чутья, ни вкуса нет! А у тебя оно есть? Ходишь середь коров с голой задницей! Даже быки, глянув на тебя, краснеют. Люди деревенские прямо говорят, что сын из города проститутку привез. Потому тебя никуда с собой в гости не берет. Совестно! А и самим смотреть гадко! Не ходи к скотине распутной и в магазине не появляйся голиком!
— Чего ж раньше молчали? И люди ничего не говорили? Почему только теперь вам стыдно за меня стало? — спросила старуху и мужа. Ну, тут их прорвало. Чего я только не услышала о себе! И что я обжора и лентяйка, грязнуля и вертихвостка, брехуха и засоня, что я даю повод деревенским мужикам заигрывать с собой. И даже такое, будто приходила на покос не помочь, а хотела покувыркаться в копнах с деревенским мужичьем. Ну, тут и меня понесло. Не стала молчать Целый ушат выплеснула, душу отвела и стала собираться. Меня никто не останавливал. Боялись, что передумаю и останусь. Потому, орали еще громче, злее я в долгу не оставалась. Такой взаимностью отвечала что у них уши, небось, и теперь горят. А я по пути сюда почти все потеряла. Остыло зло. Обидно, что время потеряно. Будто все это время просидела по макушке в навозной куче. А зачем? Ведь вот давно надо был уйти, вернуться сюда и забыть всех, что остались в деревне, далеко за спиной! Поверите, Поликарпыч, у них скотина умнее и добрей хозяев, слова понимает и ценит отношение.
— Давай еще чайку налью! — предложил вахтер, потянувшись за кружкой.
— Я уже согрелась. Спасибо вам!
— Чего ж не поела ничего?
— В горло не полезло.
— С чего бы эдак?
— Пройдет, отойду и я от заморозков!
— Ты, ложись на диван, дочушка! Согреешься, постарайся уснуть. А утром придет Лукич, определит тебя, а ты на завод съездишь, утрясешь с работой. Там теперь два новых цеха открыли, а людей не хватает. Очень вовремя, очень кстати воротилась. А и у нас, не то койки, две пустые комнаты стоят на бабьем этаже. У мужиков и того больше. Сбиваются люди в семьи. Находят отдельное жилье. У кого-то нормально склеивается, у других не получается. Но больше удачливых. Ты помнишь монтажника Толика, какой на Алене женился? У него уже своя квартира, машину купил. Дочка бегает, скоро у них второй ребенок появится. И не только у него. Многие наши живут в ладе. Душа радуется, глядя на них,— сидел рядом и будто на ночь рассказывал сказку.
Фаина незаметно для себя задремала под тихий, спокойный голос человека. Ей виделись сны... Веселые свадьбы, счастливые лица молодоженов и желто-багряный листопад, летящий на головы и плечи молодых. Он словно напоминал новобрачным, что молодость — пора короткая, и за нею придет неминучая старость. Что в жизни дорога всякая минута. И только любовь живет вечно, она не стареет и не уходит.
Поликарпыч смотрит на уснувшую Фаину. Та улыбается.
— Спи, дочуха. Случается, не заладится что-то н жизни, зато во сне ты сызнова любима и счастлива! Пусть тебе снятся девичьи сны...
...— Чего ж не позвонил мне, когда она пришла? — тянул на спящую Фаину Лукич.
— Жаль стало будить. Время было позднее. Да и она не на улице, пристроил, как мог,— оправдывался Поликарпыч.
— Когда проснется, отведи в восемнадцатую комнату. Пусть там живет, а на завод о ней я и сам позвоню. Эту девчонку везде любили и теперь помнят,— взялся на телефон.
Едва положил трубку, в дверь постучали.
— Войдите! — сказал Егор. И не поверил глазам. И дверях стоял Яшка.
— Тебя каким ветром задуло? Откуда свалился? Иль папашка тебя прогнал? Иль ты, шельмец, к судовой кошке приставать стал? — смеялся Егор Лукич, разглядывая повесу. Тот ни на каплю не изменился, словно только
что вышел из своей комнаты и никуда не отлучало и не уезжал.
— Здравствуй, Лукич! Ну, что? Соскучились по мне? Хоть иногда вспоминали любимца Яшу? — прищурило-человек.
— Уже стали забывать. Но, некоторые все же помнят. Так какими ветрами к нам занесло? Надолго ли?;
— Понимаешь, Егор Лукич, на этот раз я тут бросаю якорь!
— Чур меня! Почему у нас? — поперхнулся Титов от удивления.
— У папашки со мною прокол получился! Настоящий облом!
— Это по какой части? — ухмылялся Егор.
— О чем базар? В море слишком пусто и одиноко. А моя душа жизнь любит. Скука и тоска не мои попутчицы.
— Значит, сбежал?
— Не совсем так! Не только я не понял море, оно тоже меня не признало. С самого первого дня возненавидели друг друга!
— За что?
— Ну, как? Отошли от берега, а меня сразу болтать стало. Шторма нет, зато «мертвая зыбь» за горло взяла. Ну, это мелкая волна мотает пароход с борта на борт, не падаешь, а и на месте не устоишь. Короче, душу выматывает. При этом по палубе не пройдешь. Меня на рвоту потянуло тут же. Из гальюна до вечера не вылезал. Отец за уши выволок. Затащил в свою каюту, велел поесть. А как, если все тут же наружу выворачивает. Папашка меня силой заставлял. Целый день промучился. О себе не дребезжу. Любое похмелье легче перенести, чем болтанку. У меня от нее в глазах заискрило. Кое-как добрались до Марселя. Отец меня по врачам поволок. Я еле шел, ноги заплетались после моря. А меня на анализы послали, потом лечение назначили. Поверишь, всего неделя прошла, и сифилис из меня вышибли! Вот это врачи! Настоящие французы! Умеют избавлять от любовных ошибок и издержек. В считанные дни вылечили полностью! Всю задницу искололи в сито. Зато теперь никаких проблем, ничто не грызет и не чешет.
