—  Тебе куда? — спросил нежданную попутчицу.

   —  В ресторан! Конечно в «Центральный». Там крутая веселуха и хахали кучерявые! Давай, маэстро, жми на всю катушку. Авось успею заклеить какого-нибудь лоха!

   Егор развернул машину.

   —  Дядька, ты куда?

  —   Тут неподалеку, заскочим в общагу, заберешь свое барахло и отваливай навсегда, чтоб духу твоего не было!

   —  Лукич! Это ты? — узнала девка в водителе коменданта общежития.

   —  Ну, что? Узнала?

   —  Как же мне не повезло. Почему ты подвалил, а не кто-нибудь другой,— всхлипнула, зная, что прощена не будет. И пошла в общежитие, понурив голову.

   А через неделю Егора Лукича вызвали в суд. Там он увидел Нонку Привалову, какую выгнал из общежития с треском за то, что она собиралась заклеить хахаля и весело провести время.

   —  На вас поступило заявление от гражданки Приваловой с жалобой на ее незаконное выселения из общежития и на то, что не имея оснований, вторгаетесь в личную жизнь жильцов, оскорбляете, унижаете их достоинство. Мы запросили характеристику с завода, где заявительницу охарактеризовали как добросовестную, исполнительную труженицу. Девушки, проживавшие в комнате с Приваловой, никаких претензий к ней не имеют. И не знают, за что она выселена? В общежитии кроме вас о Приваловой никто не сказал ни одного плохого слова!— говорила мировой судья.

   Никакие доводы Лукича не подействовали:

   —  Если женщина пошла в ресторан, что тут предосудительного? Это ее личное дело с кем и как проведет она свое свободное время. В общежитии она не пьет, не дебоширит, никому не мешает и не приводит в комнату посторонних людей. На каком основании и за что выселили человека, вы не смогли внятно объяснить, а ваши предположения не просто неубедительны, а и смехотворны. Вы влезли в личную жизнь человека! И это не останется безнаказанным,— сдвинула брови судья.

   Егор Лукич глянул на Нонку, та торжествовала.

   Суд вынес решение в пользу Приваловой, потребовав вернуть ее в общежитие и выплатить моральный ущерб. Он был небольшим, но обидным. И Лукич вышел из суда расстроенным. Решил поговорить дома с женой и уйти с этой проклятой комендантской должности, какая кроме головной боли и бессонных ночей ничего не дала ему.

   Но жены не оказалось дома. В короткой записке, оставленной на столе, она написала, что пошла к сыну, очень соскучилась и по внуку. Просила не ждать. Сказала, что ужин на столе.

   А вот ужинать одному совсем не хотелось. Егор вздумал позвонить давнему приятелю, тоже пенсионеру, вместе они проработали в милиции много лет. Тот, будто на счастье, только вернулся с дачи. Выслушав Лукича, Михаил расхохотался.

   —  Ну, что ты рассопливился, Егорка? Подумаешь, бабе проиграл? Это не позор и не поражение! Вспомни молодость, дружбан! Скольким девкам мозги морочили. А сколько они нас облапошивали? Всякое было! Не становись моралистом и паршивой занудой. Это уже признак старости. А тебе всего-то! Еще мальчишка! Вон позавчера на дне рождения невестки рокенролл с нею сбацал. Юность вспомнил так, что все гости окосели. Бабы на меня как на петушка бойцового стали заглядываться. Я же, поверишь, на даче раком ползал после своего фортеля, разогнуться не мог. Думаешь, о чем-нибудь жалею? Ни хрена! Мне б только музыку и молодку! А встать мы сумеем! Было б за что ухватиться! — хохотал Мишка так, что трубка гудела.

   —  У тебя клевое место! Я как-нибудь в гости к тебе заскочу. Давай наведем шорох в твоем гареме! Вспомним молодость! И не обижайся на бабу! Нынче она, завтра мы ее выставим! Помни, жизнь — игра. И смеется в ней тот, кто стреляет последним!

   —  Думаешь, не стоит уходить?

   —  Ни в коем случае! Уйдешь, сочтут дураком или импотентом. И то, и другое стыдно для нас! Мы всегда должны оставаться мужиками. Иное — западло!

   —  Ты же понимаешь, Мишка, теперь эти сучки хвосты поднимут, слова им не скажи, враз за моральный ущерб с меня дергать повадятся. Скоро своих кобелей начнут на ночь водить, а я слова не скажи, не моги вторгаться в их личную жизнь! Во, дожили, блин! — возмущался Егор Лукич.

   —  А что ты сделаешь? У каждой койки сторожа не поставишь. И счетчик не одной не вставишь. Вон моя племяшка, уж какая цыпа была! Все одергивала меня, чтоб не матерился в ее присутствии. Ну и что думаешь, дружбан! Два месяца назад родила ребенка! От кого, молчит стерва! Подкинула мороку лярва! Отец хотел ей вломить промеж глаз, а она ему в ответ про половую зрелость затарахтела. Что иначе могла по фазе сдвинуться и влететь в дурдом. А ей всего шестнадцать лет! Ты это представляешь? У них скоро с пеленок та половая зрелость начнется! Вот только этих детей растить нам! Потому что даже пеленки стирать брезгуют, от них воняет, а от нее — нет,— выругался мужик солоно, но тут же рассмеялся:

   —  Ну и ладно! Теперь вот растет еще одна «двухстволка». Орет на всю квартиру, как начальник милиции. Жрать требует, мокроту из-под задницы убирать. А что через десяток лет попросит, если у нее половая зрелость появится? Во-о! Мой братан из-за нее ночами плохо спит. А когда сикуха вырастет, он и дышать разучится! Зову его, придурка, по бабам оторваться, хоть глоток жизни хлебнуть, не могу сблатовать. Не хочет! Это ж надо, мужик свое назначение забыл, про самоволки от бабы запамятовал! Во где трагедия! Девку эту мы вырастим, хрен с ней! Родины не похороны! А вот что мужик потерялся и налево не ходит, это уже беда! Тут уж впрямь все силы надо приложить, чтоб человека из сраных пеленок вытащить. А ты про общежитие переживаешь! Да хрен с ним! Там твоей родни нет! Пусть дышат, как хотят, хоть раком встанут, тебе плевать, не в твоем доме живут и ладно! Нынче время другое, присмотрись. А бабье из общаги не выбрасывай, оно всегда на что-то годится. И ночами его применять можно,— хихикнул в трубку.

   —  Мишка! Ты все еще озоруешь? И по левым бабам бегаешь?

  —   А то как же? Случается, приловлю милашку на ночь! Ради перемены нужно, чтоб в импотенты раньше времени не свалить! Конечно, без рекламы! А ты что? Вовсе не шалишь, забыл молодость?

   —  Ни до того! В этой общаге не только мужское, человеческое не растерять бы! — вздохнул Егор.

   —  Ну-ка, прозвени адресок, где твоя общага? Тебя, как и братана, тоже спасать надо! Ведь именно тебе повезло больше других. «В малиннике» пашешь. Торчать должен, а ты хнычешь, как придурок. Не позорь брюки, дружбан. Слышь, вспомни, кто мы! И пользуйся этим даром до самого гроба!

   Егор долго смеялся после этого разговора. Об уходе с работы даже думать позабыл.

  Утром, появившись в общежитии, и не вспомнил

о     вчерашней неприятности. Оно и понятно, ни до нее стало. Прибежала к нему Аннушка, уборщица со второго этажа. Со страха вспотела и побледнела, заговорила шепотом:

   —  Лукич! В комнате у девок чегой-то стряслось. Ну, да! В той самой, в угловой, куда нынче вернулась баба, какую прогонял!

  —   Что там случилось? — нахмурился мужик.

   —  Комната закрытая, ключа у меня от нее нет. Знамо дело, войти не могу.

  —   А зачем тебе туда надо?

   —  Как же так? Комната закрыта, а в ней мужик! Орет дурным матом. Видно, привязали его к койке наши шалашовки, а ночами пользуют по очереди!

  —   Ты что? Сдурела?

   —  Чего на меня лаешься? Иди сам послушай. Приморили сучки живую душу. А мужика, небось, в туалет приспичило. Дурным голосом орет. Всех матом кроет. Возьми запасной ключ, давай выпустим человека! Ведь неможно изгаляться вот так над мужиком,— поторапливала коменданта.

   —  Тихо! Никого нет! Что ты нагородила? — удивился Лукич, подойдя к двери.

   —  Небось, помер! Не дожил до избавления! — перекрестилась Анна и попросила открыть дверь.

   В комнате было тихо. Койки аккуратно заправлены. Нигде ни соринки, ни пылинки.

   —  Ты что, Анка? Иль с вечера набралась? Что тебе померещилось?—досадовал Егор.