—   Это верно, пока их вырастишь, своей жизни не увидишь,— согласно кивал головою водитель.

   —  Вот вы с Борисом оба взрослые, а ума ни у кого. С обоими и сегодня старики мучаются. А у вас ни тепла, ни разума. Нашли на ком оторваться, на самых родных и беззащитных людях. Нет бы, понять и пожалеть их, гак еще горя добавляете. Может, поймете, когда их не станет, может самих клюнет в задницы, если детки постараются. Тогда быстрее доходит, за что сверху наказание получил, где сам обосрался!

  —   Я перед Борькой не виноват!

   —  Еще как! Ты с него машину потребовал, когда брат на свои колеса не встал, болел. Как язык повернулся? Нет бы, порадовался, что он живой остался, может, разговор иначе повернулся. Сам какой-то выход предложил. А ты буром попер, вот и получил по рогам!

  —   Да ничего бы он не предложил. Он с детства не умел делиться, все под себя греб! Такая натура у него, вонючая.

  —   А и у тебя не лучше,— осек Лукич резко.

  —   С чего взял? Почему? За что на меня катишь?

  —   Помнишь, у вашего следователя сын родился. Он привез угощенье, выставил на стол. И вы налетели как воронье, пили, ели, но никто из вас ни копейки не положил, грошового подарка не купил ребенку. Хотя того требует обычай! Наш, старый, русский, по какому никто не может войти в дом младенца с пустыми руками! Непорядочно это, стыдно. А вы все сделали вид, что не знаете о том. Так удобнее! А я со стыда за всех сгорал. И уже в коридоре отдал следователю деньги на подарок ребенку. Зато ты обижался, когда твоему дитю не подарили ничего. Так оно и повелось. Зачем судишь брата, если сам по уши в дерьме сидишь? — ухмылялся' Лукич.

   Он говорил одному, но у костра покраснели все.

   —  Мужики! Ну, что там говорить? Мы разучились радовать друг друга. Еще в недавние времена мы поздравляли сотрудниц с Женским днем, дарили им цветы, подарки, пусть они были грошовыми, главным было внимание. А теперь эта традиция отмерла. Ее упразднили из-за дефицита тепла, какое в общем-то ничего не стоит. Мы даже на банальное поздравленье не способны.

   —  Ой, мужики! Поехали домой! А то Лукич нас совсем изговняет. Взяли его отдохнуть на свою голову, а он все настроение испортил. Всех причесал под одну гребенку. Мы мерзавцы, жлобы, негодяи! Какое счастье, что не живем в его общаге! Ведь вот единственный выходной испортил зануда! — возмутился оперативник.

   —  А знаешь, Егор прав! — Он сказал горькую, но правду,— согласился криминалист.

   —  Из-за этой самой горькой правды он за все годы по службе не продвинулся, потому что не умел язык за зубами держать. А начальство таких не уважает и тормозит. Эта его правда всем поперек горла колом стояла! Вот и отправили в общагу! Как овцу на закланье! — вспотел оперативник от негодования.

   —  А ведь у него получилось!

   —  Справился человек! Значит, верно поступал. И там его поняли. А у других кишка тонка стала. Никто на его место не соглашался. Все отказались. Знали, что не потянут и не справятся. Оно и тебе стоило бы призадуматься, чтоб не вспоминать запоздало все, о чем он тебе сказал. Ведь мы и впрямь зачерствели. И не из-за занятости! Разучились слушать и думать, не решаемся говорить правду в глаза друг другу. Считая все это личным делом каждого. А жаль!—вздохнул криминалист, добавив:

  —   Кстати, многие сегодня жалеют об уходе Лукича из райотдела. Недавно начальник пожалел о том. Ох-х, и не зря...

  Люди молча сели в машину, даже не оглянувшись на короткий привал, где мечтали хоть немного отдохнуть и расслабиться. У каждого на душе остался свой осадок и раздражение. Никто не думал вернуться сюда и скором времени, все хотели поскорее забыть часы, проведенные вместе.

  Лукич тоже не хотел возвращаться сюда. Но через неделю, приехав утром на работу, вдруг увидел Шурика, поспешно вошедшего в двери общежития. Он поискал тазами коменданта, торопливо подошел:

  —   Як тебе, Лукич! На пару минут,— сказал потухшим голосом и как-то виновато опустил плечи:

   —  Не сердись. Прости меня, дурака. Если бы я вовремя тебя послушал, все могло сложиться иначе. А теперь вот кругом виноват.

  — Что случилось, Сашок? — спросил участливо.

  —   Поздно спохватился, понимаешь! Затянул примирение. Время упустил, потому что, как ты и говорил на рыбалке, ни ума, ни тепла не хватило. А нынче кого винить кроме себя? Одни беды кругом.

  —   Что случилось? — встревожился Егор.

   —  Нет никого у меня, понимаешь? Ни отца, ни брата. Оба ушли, оба умерли, я даже не простился и не был на похоронах. Какая теперь разница кто из нас прав, а кто виноват. Их нет, а я один на один со своими обидами остался. Как это больно, до невыносимого. Мы расстались, не успев проститься и простить. Как жить теперь, Лукич? — говорил человек, с трудом глотая воздух.

  —   В жизни нет лишних людей, есть непонятые. Потому, они мало живут. Им холодно среди нас и неуютно,— ответил Титов тихо.

  —  Давай помянем моих! Я потерял обоих, а с ними и себя частично! Ты, прости меня за рыбалку. Много лишнего я наговорил тебе! Прости и не обижайся,— просил оперативник.

   —  А я ее не обижала, даже ничем не обозвала, хоть и надо было, заслужила по самые уши. Но я сдержалась и тогда, промолчала, хоть душа кричала. Много чего могла сказать, да язык за зубы спрятала. А эта сволочь, чего только не натрепала на меня. Навроде, я их семью разбила. Но это брехня! — размазывала баба слезы по щекам.

   —  Чего ж вы теперь хотите? — смотрел Лукич на зареванную женщину растеряно.

   —  Знамо чего! Домой воротить сына! — ответила поспешно.

  —   Но я его не держу! Пусть идет. Здесь никого насильно не держим. И к себе за руки не тащим. Пришел сам, ну и живи! Не хочешь, уходи! У нас общежитие и принудиловки нет. Любой человек самостоятельно решает, где ему лучше жить! Но, не вселять, не выселять по своей прихоти и без причины не имею прав!

   —  Но вы тут хозяин. Как скажете, так и будет. Мой Лешка человек послушный. Если вы ему велите, он воротится домой, ко мне.

   —  Да какое имею право навязывать ему такое? Он спокойный человек, живет, не нарушая правил, за что его выселять стану? Как предложу такое, вы соображаете? — возмущался Титов.

   —  Лешка только вас послушается, больше никого! — гундосила баба.

   —  В своих семейных делах разбирайтесь сами и меня не впутывайте.

   —  Егор Лукич! Вы тоже отец, должны меня понять!

   —  Я посторонних не просил решать семейные проблемы. Сам справлялся как мог.

  —   Вы мужчина, вас слушались.

  —   А где Лешкин отец? Почему не поможет?

  —   Давно не живет с нами. Сынок в первом классе учился, когда тот прохвост бросил нас одних.

  —   Сам ушел иль помогла?

   —  Я его не прогоняла. Не я, он к нам всегда придирался. Все ему не нравилось, не я, не сын не могли угодить. Не умели быть культурными.

  —   Это как? — не понял Титов.

  —   Да вот так и не получилось у нас семьи. Приволок он в дом голых баб, одна другой паскудней. И повесил их в доме!

  —   Как так? Что несете? Как можно женщин повесить?— округлились глаза у человека.

  —   Ну, не живых! Они нарисованные на картинах. Но все как есть совсем голые и бесстыжие. А мужик слюни пускал глядючи. Называл их шедеврами великих художников и глазел часами на этих похабных баб. Одна и вовсе как проститутка, лежала ноги враскорячку, у ней даже на ночнушку не нашлось. Вся как на ладони, аж смотреть гадко. А он ее обозвал «Маха обнаженная», и что эту стерву сам Рембрандт рисовал! Уж я и не таю того мастера, не знакомил меня с ним мой мужик, но видать, кобель был махровый. Всех пятерых он намалевал. Я примерялась, у каждой задница толще моей. Про другое не говорю, те места я полотенцами завешивала. Чтоб Алешка не глазел. Ведь совестно перед сыном, перед соседями и людьми, какие приходят к нам. Ну, предложила дураку, что ночью сама изображу ему любую Маху, хоть спящую иль обнаженную и денег за это не попрошу. Он у виска покрутил, назвал дурной овцой. А чем я хуже его Махи? Ежли меня на ночь отмыть да приласкать, ничуть не хуже его шедевра буду. К тому ж, натуральная! Меня, коль по совести сказать, ни одна стенка не выдержит, ни в одну рамку не помещусь. Зато смотри и восторгайся, сколько хочешь! —забылась баба.