— Никто не умиляется.

— Извините, наши восьмидесятые годы с их слащавым народничеством — одно сплошное умильничание над тем, как «русский мужичок» сохою скоблит и бороной царапает «свою десятинку».

— Ну, послушайте, уж насчет «десятинки», кажется, нельзя сказать, чтобы умильничали. Вряд ли из умиления произошел 1905 год.

— Именно потому, что одни над «десятинкой» умилялись, другие о «десятинке» позаботились. Но ведь не в «десятинке» суть. Один саратовский помещик продал свое имение крестьянам, сговорился по 200 рублей десятина. Приехал банковский оценщик, оценил землю много больше — помещик получил лишних тысячи четыре. Он не хотел их взять — бывают такие чудаки, — отдал крестьянам и эти четыре тысячи. Что же, спрашиваю я того господина, который мне про это рассказывал, как живут крестьяне? Хуже прежнего: они зарабатывали больше, чем сами собирают. Значит, не в «десятинке» дело.

— А в чем же?

— А в том, что с нею делать. В Германии на разъездах, где рельсы расходятся, в середине картофель сидит. Дороги и поля обсажены плодовыми деревьями, и, заметьте, никто даже падалицу с чужого дерева не подберет. А у нас навоз в овраги сваливают. Ведь это все равно что наложить двугривенных — лукошками в овраг свозить.

— Зачем же это делают?

— Неохота удабривать поле, которое в будущем году достанется другому.

— Общинное землевладение?

— Да, общинное землевладение и все связанные с ним прелести: атрофия чувства собственности, рабочей длительности, преемственности в труде.

— Послушайте, я не знал, что вы, эстет, такими вопросами занимаетесь.

— Не занимаюсь и никогда не занимался.

— Но почему же вы все это знаете?

— Да я даже не знаю, знаю ли я. Мне кажется, тут никаких знаний нет. Знание — результат изучения, а я что же?

— Да как же, — вы, что называется, в курсе.

— Позвольте. Если вы живете, ну, я не знаю, в большом доме, где много жильцов, сталкиваетесь с теми, с другими, ведь в конце концов вы будете «в курсе» их условий жизни без особого «изучения». И потом, я вам скажу, что условия здешние с теми, в которых вы живете, до такой степени не одинаковы, что все, что бы вы ни услышали, вам представится продуктом изучения. Если у вас спросят, сколько у вашего дядюшки детей, ведь вы, не «изучая» этого вопроса, ответите: семь. Так и тут. Я даже жалею, что заговорил об этих вопросах. Только перед такой городской птицей, как вы, я и позволяю себе «пройтись по чернозему». А то разве это сфера моего мышления?

— А интересно бывает видеть знакомого человека, пересаженного в другие условия жизни, открывать в нем новые проявления приспособляемости.

— Да, правда? Кажется, другой человек, а на самом деле он же, но с другой стороны.

— Нет, с тех же сторон, но с новым лучеиспусканием.

— А-а-а, это новое слово на замену слова «реагирование»? Одобряю, хотя немножко не нравится мне какой-то в нем медицинский звук.

— Я знаю, что вы разборчивы, но в живой речи приятны иногда неожиданности, и даже грамматическую оскорбительность можно простить ради живописности.

— Ничего не имею против оскорбительности грамматической, когда она является результатом экспромта. Но ошибки в форме установленных и даже «утвержденных» образцов…

— А искание слов какие иногда внушает неожиданности! Я помню, покойная княгиня Мария Васильевна Воронцова искала раз фамилию: «Ну, как его, как его… Вы знаете… „Гром победы, раздавайся“. Конечно, все сейчас подсказали.

— Ну, гром этой победы, кажется, уже не раздается… Мы подъезжаем.

— Так это ваша знаменитая Павловка?

— Ничем не знаменитая, как только тем, что, когда к ней подъезжаю, я вспоминаю, как „прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать“…

— А теперь?

— А теперь? Помните, как кончается это „лирическое место“ у Гоголя? Или вы, как Белинский, не любите его „лирические места“?

— Люблю, люблю всего.

— Но не помните?

— Не помню. Как кончается?

— „О моя юность! о моя свежесть!“

— Позвольте вам сказать, что это с вашей стороны фиглярство.

— То есть?

— Мы всегда юны, мы всегда свежи, потому что мы всегда живем.

— Ваша правда, даже здесь, в автомобиле…

— „В ночную пасмурную пору“.

— Мы въезжаем. Чувствуете, как аллея вас обнимает? Теперь вы пленник.

— Как — пленник?

— „Я не предвижу возражений“.

— Да я возражаю против термина.

— Вот огни… Свисток… поворот — вы дома.

— А это что?

— Это портрет моей бабушки, княгини Марии Николаевны Волконской, жены декабриста, — в Чите, у окна сидит, а в окно виден острог.

— Чья работа?

— Бестужева.

— Декабриста? Конечно, ведь он всех их писал.

— Ну да.

— А этот милый interieur?

— Это гостиная в Зимнем дворце, и за столом, в вольтеровском кресле, княгиня Волконская, мать декабриста. Она была обер-гофмейстерина.

— В то самое время, когда?..

— В то самое время.

— Вот красноречивое соседство: мать в Зимнем дворце, жена в Читинском остроге. А что же, она как себя держала во время допроса?

— Уж не знаю, но думаю, что петел много раз кричал… К сыну она на свидание в крепость не пошла — боялась «потрясения»… Про нее моя бабушка в записках своих говорит: «Придворная дама в полном смысле слова».

— Она кто была?

— Репнина, дочь фельдмаршала, последняя в роде; у ее сестры, Голицыной, не было детей, и она просила старшему своему сыну присвоить титул князя Репнина.

— Так что старший брат декабриста…

— Да, возобновленный Репнин, женатый на Разумовской, был вице-королем Саксонии в 1813 году, генерал-губернатором Малороссии. Жена следовала за ним на войну, под Аустерлицем ходила за раненым мужем.

— Знаете ли вы в истории более «красивую» эпоху, чем эта наполеоновская сказка. Именно — «красота», красота и дурман. Все друг с другом знакомы, все друг друга любят и вместе с тем друг с другом воюют. Вся Европа — какой-то элегантный салон, в котором то сражаются, то проходят в придворных полонезах.

— И потом, какая удивительная красота для глаз.

— А кто это другая — сидит со старухой за столом?

— Это у нее была такая Жозефина, швейцарка, компанионка. Сохранилась большая пачка писем этой Жозефины: она аккуратно отписывала в Сибирь о всех семейных событиях, болезнях, крестинах, свадьбах, как дети растут: «Господин Александр обещает вырасти в необыкновенно изысканного юношу, сын мадам Алин — свежий и краснощекий малыш».

— Как мило. Печатать стоит?

— К сожалению, нет, в конце концов дребедень. Да, вы знаете, что и от старухи гофмейстерины осталось пять тетрадок — путевой дневник: она сопровождала великую княгиню Екатерину Павловну в заграничное путешествие. Но ничего более бессодержательного нельзя себе представить. Баронесса Оберкирх прямо историк в сравнении с ней.

— На каком языке?

— По-французски, с ужасными орфографическими ошибками.

— И к чему это нужно было? Я понимаю французский язык, но без ошибок, тому, кому по-французски почему-нибудь легче, чем по-русски. Но ведь этого ни в одной стране нет, чтобы люди сходились и друг с другом дурно объяснялись на иностранном языке.

— Но и в этом есть своя неизъяснимая прелесть прошедшего. Моя бабушка, жена декабриста, тоже писала свои записки по-французски.

— Ну да ведь это совсем другое.

— Правда, это ни на что другое не похоже?

— Это отсутствие литературности при трагической глубине не выдуманного, а рассказанного…

— Вот посмотрите: внутренность хаты. Сидит за клавикордами дама, прическа кверху с гребнем, около нее, прислонившись к стене, мечтательный господин, на стене несколько маленьких портретов — мелко, но разобрать можно. Под этим была подпись — к сожалению, переплетчик обрезал: «Serge et Marie Wolkonsky a Nertchinsk» — рукою фельдмаршальши, сестры декабриста.