6. А вы хотели, чтобы я после обеда прочитала вам «Живой труп»?

1. Я уже прочитала.

6. Когда же вы успели?

1. Скажите, что можно гасить.

— Хорошо ваш автомобиль справляется с осенней грязью.

— Ему все нипочем.

— Какая марка?

— Форд. Не элегантно, но хозяйственно.

— Сколько сил?

— 22.

— А весу?

— 30 пудов.

— Только?

— Вес нагруженной телеги. Где крестьянский воз проходит, там проходит и автомобиль.

— Это ценное свойство при ваших мостах.

— Да, наши мосты не то что ваши. У вас «Нева оделася в гранит, мосты повисли над водами». А у нас пруды оделися в навоз, мосты стоят середь дороги.

— Как — середь дороги?

— Да ведь объезжаем, — вернее.

— А когда нельзя объехать?

— Что ж делать? Надо так надо. Перед риском не задумываемся.

— А рискованно?

— Где перст Судьбы, там нет Закона. Однажды архиерей проехал в карете, так за ним мост провалился. Хорошо, что не под ним, — только проехал, провалился. Архиерей проехал, а исправник остался на той стороне.

— И опасное место?

— Зияющая пропасть легла между властью светской и духовной.

— Ну, послушайте, как ни хороша аллегория, а в ваших местах не поверю, чтобы были зияющие пропасти.

— Что? Гладко?

— Удручающе гладко. И потом этот горизонт, который никогда не приближается, а всегда уходит.

— Да, в это время года особенно безотрадно.

— И этот цвет: на земле черно, над землей серо…

— Посмотрели бы летом: на земле золото, а над землей сине. И какие закаты солнца! Только в Каире бывают подобные.

— Но отсутствие человека. Ведь это пустыня.

— Кроме галок, никого.

— Черные галки, черная дорога, черная равнина…

— Время года. Посмотрели бы летом. Днем — уборка, в золоте ржи рассыпанные сарафаны и рубахи, звон косы; вечером — в облаках золотой пыли стада, щелканье арапника; а ночью — звезды, песни и костры… пронесется табун, залает собака, под боком из темноты фыркнет лошадь…

— Вон обоз идет навстречу, — наконец живые существа!

— Надо остановиться, пропустить.

— Как лошади относятся к автомобилю?

— Очень розно.

— Темперамент?

— Темперамент, опыт, общественное положение, — вы думаете что?

— Несчастий не бывало?

— Слава Богу. Один раз лошадь распряженная около телеги стояла, заметалась, забилась, обезумелая, и вдруг всеми четырьмя ногами на телегу. Счастье — в телеге никого; подумайте, если бы в ней ребенок спал…

— Понемногу привыкнут.

— Надо надеяться. А то исправник соседнего уезда так объявил, что он не допустит езду на автомобилях, пока все лошади в уезде не привыкнут.

— Да, тогда, конечно, несчастных случаев не будет. И как это другие не догадались… А люди как относятся?

— Тоже розно. Но, представьте, тут скорее возраст, а не темперамент.

— Что же, дети боятся?

— Наоборот. То есть бояться никто не боится, а взрослые глупее детей. Мальчишка слышит свисток и понимает, лошадь остановит, соскочит, накинет ей зипун на голову или закроет шапкой глаз, и все это спокойно, без переполоху. А мужик — свистка не слышит, услышит — не понимает, смотрит выпуча глаза, едет на слабых вожжах… И можете себе представить картину этой скачки, дерганой, рваной: лошадь в сторону, вожжи подбираются, телега по бороздам, пожитки из телеги…

— Чем это объяснить?

— Чем объяснить… Посмотрите на крестьянских детей: что это за драгоценный материал и что из него выходит.

— Условия жизни?

— Уж не знаю. Только посмотрите, как отвечают дети в сельской школе на экзамене, и посмотрите, как ответит вам мужик, если вы у него дорогу спросите. Я раз сбился с дороги. Переспросил, я думаю, человек двадцать: чесание затылков, и больше ничего не добился, а когда несколько человек вместе стоят, то один показывает вправо, а другой влево. Я вас уверяю, что в Центральной Африке с английским языком и несколькими туземными словами я бы легче выбрался на дорогу, чем в своем уезде. Один, помню, посмышленее, взялся проводить, согласился с нами сесть; только, вижу, что-то мешкает: идут переговоры с женой. «Ну, что же, спрашиваю, скоро?» — «Нет, барин, не поеду». — «Что же передумал?» — «Аграфена не пущает».

— Тоже пропадающая сила.

— Что?

— Российская «Аграфена».

— Это разумеется. Если бы она так же умела приказывать, как «не пущать»…

— Какой длинный обоз… Какая рвань… Какая грязь… И это тоже люди, и это тоже души.

— И это тоже граждане.

— Вот и вопрос — что раньше нужно, условия или права?

— А что было раньше, курица или яйцо? Когда причина и следствие совмещаются в одном, то нечего спрашивать, что нужно раньше.

— А что же это одно, в чем вы видите причину и следствие?

— Человек.

— Сам человек не виноват, другой человек виноват.

— Пожалуйста, знаем, наизусть знаем вашу столичную прибавку. «И я таким когда-то был».

— Что же вас вылечило?

— Водка.

— Вы стали пить? Не поверю.

— Не я стал пить, а увидал вокруг себя, как пьют.

— Ну и мы тоже знаем вашу помещичью прибаутку. «Водка, водка». Ведь нужно тоже иногда забыться.

— А! Вот оно самое любимое слово! Не забыться, а проснуться надо.

— Не очень-то приятно просыпаться, когда наяву и холодно, и голодно.

— «Холод» надо измерять не температурой…

— А чем?

— «Голод» — не тем, что съедается.

— А чем же?

— А тем, мог ли бы он протопиться, мог ли бы прокормиться.

— Очевидно, не мог бы, коли не может.

— Ну, цифру того, что он мог бы, вы найдете не в его дому.

— А где же?

— В винной лавке.

— Ну уж этому я никогда не поверю. Я понимаю, говорить о растлевающем влиянии пьянства на здоровье, на нравственность, наконец, видеть в пьянстве один из факторов экономического разорения, сказать, что человек пьяный не может работать; но измерять пьянство рублем, это теория, это для отводу глаз, это ваше помещичье упокоение на лаврах барства. Так легко сказать: ничего нельзя сделать.

— Теория!.. Ах вы, городской практик!

— Ругаться можете, а только это не доказательство.

— Что ж мне с вами делать, если вы не хотите цифрам верить.

— Я не говорю, что не поверю цифрам, а я только говорю, что если бы я, например, отказался от театров и иных развлечений, то вряд ли бы это составило такое увеличение моего достатка, о котором бы говорить стоило.

— То вы, а то крестьянин. Я вам одну цифру скажу. Есть у нас село Мучкап, одно из самых крупных и зажиточных в уезде. За этот год оно не внесло ни одного рубля земских повинностей.

— Большая недоимка?

— 30 тысяч.

— Плохой год?

— Уж я вижу, — вам хочется сказать: «Край родной долготерпенья, край ты русского народа». Не правда ли?

— Вы знаете, что я не славянофил.

— Да, но в вопросах экономических часто, как во время наводнений, на одном холме спасаются славянофильские агнцы и анархистские тигры.

— Позвольте, я еще меньше анархист.

— Что верно для крайностей, то верно и для промежуточных инстанций.

— Ну так я, как промежуточная инстанция, без слезливости, но и без ярости спрошу вас: как же можно в плохой год ставить в укор невзнос податей?

— Не отвечаю на ваш вопрос, потому что это теория, а ведь вы, кажется, любите практику? Продолжаю, что не кончил. Знаете ли, сколько это самое село Мучкап в тот же «плохой» год выпило водки?

— Сколько?

— Сто пятнадцать тысяч.

— Чего?

— Рублей.

— Это цифра!

— Если бы каждый вместо штофа выпивал полштофа, то у них бы в три года был общественный капитал в сто семьдесят пять тысяч рублей. Да отнесите на приход убытки от пожаров.