Старушка, пораженная, так и застывает с кочергой в руке. Она не верит своим ушам.

— Что ты сказал?

— Бога, говорю, нет, слышишь?

— С каких это пор, сынок? Что ты?

— С сегодняшнего дня, так и знай…

Старая крестится и вздыхает.

— Ах ты, беда какая, да от кого ты это слышал?

— Слышал в роте, от комиссара. На днях он нам сказал.

Старуха качает головой и горестно цокает языком.

— Кто ж нам пошлет дождичка, если бога нет?

— Никто не пошлет. На что нам дождь? — с сердцем отвечает детина. — Как освободимся, пахать будем на характере. Дождя тогда вовсе не понадобится.

— Что это за харахтер такой, родимый?

— Характер… это машина такая, едет сама собой и пашет горы и долы.

— Эх, сынок мой, сынок! — пригорюнивается старуха и обращается к итальянцу: — Слышал, родимый?

— Добро, добро! — встревоженно, со смиренным видом подтверждает итальянец, примечая, что разговор идет о чем-то важном.

Николетина откашливается, будто проверяя свое ораторское оснащение, и переходит в новую атаку:

— Какой еще там бог! Где это ты видела бога, что так в него веришь?

— А где ты видел этот твой харахтер, что уж пашешь им горы и долины?

— Нам комиссар рассказывал. Пятьдесят человек это слышали.

— Так и я слышала бога. Как загремит он на небесах — слышат его все державы от Боснии до Лики, не то что твои пятьдесят человек. Ну-ка, скажи, кто это тогда наверху гремит и сверкает, коли бога нет?

Парень ерзает на лавке и невнятно бубнит:

— Гм, гремит! Что ты меня все спрашиваешь, тут тебе не школа. Известно, что гремит.

— Ну, а что все-таки, что? — наседает старуха, нащупав слабое место Николетины.

— Да что ты ко мне пристала как банный лист? — ворчит парень. — Раз тебя так заело, спрошу у комиссара, тогда и узнаешь.

— Спроси, спроси! — ободрилась мать и уже начала было посмеиваться: — А нас кто сотворил, дорогой сыночек, коли бога нет?

— И это известно.

— Все тебе известно. Ну, раз ты такой умный, скажи-ка, кто создал солнце, если не бог?

Николетина, видя, что продолжение разговора поставит его в весьма затруднительное положение, прибегает к высшим авторитетам:

— Бог с тобой, мать, ведь не я это выдумал, пришел приказ из штаба отряда. Раз командование говорит, что бога нет, значит, нет его, и точка!

— Что ж ты сразу не сказал, дурень этакий?! — говорит старушка и перестает сердиться на сына, Она родом из Лики, граничарка [17] и еще родителями приучена почитать войско и его приказы. Потому она не собирается спорить и против этого приказа насчет бога. Раз войско говорит, что бога нет, значит, надо слушаться — войско знает, что делает.

Примирившаяся с судьбой старуха поворачивается к своему итальянцу и пожимает плечами.

— Вот какие дела, итальяша, слыхал? Нету его, бога-то. Приказ такой вышел, что тут будешь делать? Храни господь нас и дом наш.

— Добро, добро! — соглашается пленный.

Николетина тем временем скручивает новую цигарку, он молчит, вконец недовольный собой. Говоря по совести, старуха приперла его к стене своими каверзными вопросами. Надо было бы — он прекрасно понимает — объяснить ей все толком, но что поделаешь, если он и сам в этом не разбирается.

И как же, ты думаешь, он поступил? Увильнул, брат, увильнул самым трусливым образом: укрылся за авторитет штаба и командования. Нечего сказать, герой! Если мы и дальше так станем действовать — давить на людей страхом и приказом, тогда и его самого, Николетину, чего доброго кто-нибудь возьмет да и провозгласит богом! Поглядим тогда, кто посмеет сказать, что это не так.

Николетина помрачнел при мысли, куда могла бы завести его только что взятая линия, и проворчал:

— Ну нет, комиссар, так дело не пойдет. Сначала ты мне разъясни, и отчего гром гремит, и откуда человек произошел, и мало ли что там еще, а когда я все это буду знать, тогда и насчет бога рассуждать смогу. Тогда я и старухе объясню, да и сам разберусь, верно ты мне сказал или нет.

Он посмотрел на мать и пробормотал:

— И откуда только у нее эти ехидные вопросы? Она бы и самого политкома бригады поколебала, а не то что меня, простого отделенного, так сказать, самый младший командный состав. Эх, мать, а я и не знал, какой у нас в доме агитатор за господа бога!

Однажды утром по лагерю разнеслась необыкновенная новость: в роту прибыло пополнение — девушка-санитарка.

— Ах ты, черт подери! — воскликнул Николетина, будто случилась бог весть какая беда.

В роте даже началось волнение. Бойцы то и дело сновали мимо ротной канцелярии и заглядывали в окошко.

— Эх, мать честная, и видная же девушка!

Завтракали торопливо, в возбуждении. После завтрака одни сразу же разбежались по лагерю в поисках бритвы, другие латали одежду и чистили башмаки. Николетина укоризненно ворчал:

— Когда вам комиссар велит соскоблить щетину, вы — ноль внимания, а тут какая-то девка вас на голове ходить заставляет! Да, хороши, нечего сказать!

Но все-таки и сам, проходя мимо окошка, сунулся поглядеть и, увидев в стекле свое косматое, носатое отражение, чуть не плюнул.

— Тьфу, ну и образина! С этакой башкой впору в коноплянике птиц пугать, а не на девку глаза пялить.

Даже Николин сосед, скромный Йовица Еж, прихорошился. Он стоял посреди двора, умытый и причесанный, и растерянно моргал, будто только что свалился невесть откуда на эту божию землю.

— Что, Йовица, жмуришься, как кот на солнышке?

— Хороший, брат, денек, — промямлил парень.

— Да уж, хороший, если целой роте в голову ударил! — съязвил Николетина, хотя и сам не мог отделаться от ощущения, будто все вокруг празднично преобразилось и похорошело.

Когда комиссар наконец вышел с девушкой, чтобы представить ее бойцам, у всей роты прямо дух захватило. Она была черноволосая, статная, при полной форме, с револьвером на поясе и сумкой через плечо. Бойцы уже прослышали, что родом она из Бихача, окончила санитарные курсы и месяц пробыла в подразделении известного всем Милоша Балача.

— Эх, и как это Балача угораздило отпустить ее из своей роты? — сказал кто-то вполголоса. — За такую жизнь отдай, и то мало!

Девушка спокойно и дружелюбно обвела взглядом своих новых товарищей, но потрясенному Николетине почудилось, что она всех подряд скосила одной-единственной очередью. Полоснула и его где-то поперек груди — вздохнуть невозможно. Вот и живи теперь как знаешь!

Комиссар зачислил Бранку, так звали новенькую, в Николино отделение, и парню показалось, что он ослышался. Но едва статная девушка заняла место в строю, да еще рядом с ним, он почувствовал, что с этого мгновения началась та самая «лучшая, счастливая жизнь», о которой рассказывал комиссар.

Вот так и падает с неба счастье, когда его меньше всего ждешь.

— Знала девка, где встать — рядом с пулеметчиком! — вырвалось у Йовицы Ежа, польщенного тем, что Николетина — его сосед и добрый приятель и что, таким образом, он, Еж, тоже в некотором роде разделяет честь, оказанную соседу.

Правда, по своей привычке Николетина не мог не поворчать на то, что девушка зачислена именно в его отделение.

— Небось приди в отряд архиерей, так они бы и его к нам сунули, блох из рясы трясти.

— Думаешь, у всех блохи, как у тебя? — съязвил Танасие Буль.

— Ясное дело, раз живой человек.

— И у этой тоже? — подмигнул Танасие.

Щеки Николетины побагровели.

— Пошел отсюда, гад ползучий!

— А ты пощупай-ка, нет ли у ней где блохи?

Николетина подскочил и замахнулся, но Танасие оказался проворней — так и засверкал пятками по двору. Николетина бросился за ним. Танасие — через забор в кукурузу. Тут Николетина настиг его, подмял под себя и давай душить.

— Ну, будешь брехать? Будешь брехать, говори!

— Пусти… не буду, не буду! — сипел Танасие, брыкаясь, как козел.