— В самом деле, кой черт послал вас воевать с нами?

— Да заставили нас, — пожал плечами старший из пленных.

Николетине вдруг стало жаль этих растерянных и напуганных людей, таких же крестьян, как и он сам. Бойцы его роты уже поснимали с них обмундирование, отдав им свои лохмотья, так что бедняги еще больше стали походить на какого-нибудь Николиного односельчанина, посаженного в общинную кутузку.

За этими невеселыми размышлениями застал Николетину связной из штаба отряда. Он прибыл со срочным распоряжением тотчас же отправить пленных в штаб.

— Это каких таких пленных? — прищурился на него Николетина.

— А вот этих двоих, — небрежно и свысока кивнул связной.

— А какое дело штабу до моих пленных? — подбоченился Никола. — Если им нужны пленные, пусть сами себе добывают. А эти — мои да божьи.

— Ничего, как миленький отправишь, — холодно пригрозил связной, сознавая, что представляет высшую власть.

— А вот те крест, не отправлю! — заартачился Николетина. — Я их добыл в бою и теперь что захочу, то с ними и сделаю. Захочу — буду их резать, свежевать, жарить, кому какое дело?.. Эй вы, а ну, встать!

Домобраны повскакали, бледные, испуганные.

— Смирно! — скомандовал Ниджо.

Пленные замерли на месте.

— Напра-во! — пронзительно и отрывисто выкрикнул детина; когда его приказ был выполнен, он, сторожко наставив ухо, прислушался и важно заявил, подражая капралу прежней югославской армии: — Плохо, плохо, ребята. Не слышал я, чтоб каблуки щелкнули.

— Да мы ж босые, господин, — взмолился домобран постарше. — Разули нас тут.

— Не вижу, ничего такого не вижу! — закусил удила Николетина. — Ложись! Встать! Раздевайся!

Боясь, как бы дело не приняло худого оборота, домобраны стали нерешительно и неохотно раздеваться, но, когда взялись за штаны, Никола вытаращил глаза.

— Вы это что, догола собрались? Всерьез надумали?

— Всерьез, господин. Видим, что погибель пришла.

Николетина опомнился и начал остывать.

— Ну-ну, какая еще там погибель? Одевайтесь.

Когда домобраны были готовы, он подозвал ротного повара:

— Выдай им по двойной порции, и пусть себе идут в штаб с этим парнишкой… Сам видишь, как я расходился, еще, чего доброго, люди и вправду голов не досчитаются. Затем он повернулся к связному и наставительно сказал:

— Видел? Могу что угодно с ними сделать, только не хочу.

— Ух, а я уж думал — крышка им, — с облегчением перевел дух связной.

— Неужели я тебе и вправду таким показался? — недоверчиво покосился Никола. — Этаким кровопийцей?

Он немного помолчал и выдохнул встревоженно и изумленно:

— И что только не взбредет на ум человеку, если дать ему власть да силу?! Людей жарить вздумал! Все двадцать пять лет мне это и в голову не приходило, а как поцаревал полчаса — измотал людей, раздел догола и еще чуть — зарезал бы, ободрал да зажарил… Эхе-хе, Ниджо, сокол ты мой, смотри-ка, до чего легко потерять честь и совесть…

Второй день взгорья и перелески над Черной Водой сотрясались от винтовочных выстрелов и пулеметных очередей. Гремели реденькие миролюбивые рощицы и ореховые заросли, созданные для того, чтобы в них безмятежно блеяли овцы, шлепали себя хвостами коровы, отгоняя слепней, позвякивали колокольчики да заливалась пастушья свирель.

— Ты только посмотри, Николетина, березняк точно взбесился, — удивлялся озабоченный Йовица Еж. — Трещит и стреляет, вот-вот улетит в тартарары… Бывало, зайду я туда с овцами да погляжу, как на березках листочки колышутся, так меня сразу в сон и клонит. Э-эх, сколько раз меня будила ругань сторожа и его кизиловая палка.

— А сейчас нас, братец ты мой, разбудила, да еще с каким громом, железная палка! — бурчит Николетина, лежа у пулемета. — Не верь больше ни березе, ни осине. Я теперь и на простую нашу православную корову по-хорошему глядеть не могу: сразу танки мерещатся.

До сих пор на этом участке наседала и лезла в драку только разболтанная и крикливая усташская милиция, от которой было больше шума, чем дела. Но два дня назад позиции заняла целая рота регулярных войск, легионеров, обученных в Германии. Это дало себя знать уже в первое утро, чуть завязался бой.

— Ого, это будет почище, — навострил уши Николетина, услышав энергичные и дружные залпы. — Ей-ей, зададут нам жару.

На другой день после полудня, когда две партизанские роты были оттеснены к самому подножию горы, по стрелковой цепи пронеслась ободряющая весть:

— Из отряда прибыли боеприпасы!

В истории Николиной роты это был первый случай, когда боезапас пополнялся откуда-то со стороны. Совсем как в настоящей армии, в государстве, в…

Заряжая запасной диск ручного пулемета, Николетина победоносно оглядел свое отделение:

— Ну, ребята, теперь нам отступать нельзя. Боеприпасы получили задаром, так какой же подлец теперь побежит, да еще с таким грузом?

Перебежками, под свист вражеских пуль, партизаны занимали новые позиции. Упав в высокий папоротник, за серый камень, Николетина, едва переводя дух, осмотрелся и вдруг с вытаращенными глазами изумленно протянул:

— Глянь-ка, да это же кладбище!

— Что ты, что ты, брат?! — перепугался его помощник Йовица.

— На кладбище мы, да еще на нашем, разве не видишь?

Йовица суеверно озирался, рассматривая потемневшие деревянные кресты, торчавшие здесь и там среди папоротника, верхушки каменных памятников, выглядывавшие из густой зелени, грубые, нетесаные плиты. Они находились на старом, заброшенном кладбище родного села.

— Что бы это значило, Ниджо, скажи, Христа ради!

— Да ничего. Видишь, какое нам подкрепление привалило.

— Ну тебя! Чтоб его черт… пусть его бог заберет, такое подкрепление, — отдувался Йовица. — Ничего себе подкрепление — покойники!

— А я на них больше надеюсь, чем на кого другого, — гаркнул Николетина. — Они по крайней мере не побегут, когда легион на нас полезет.

— Надо думать, не побегут, спаси их Христос, — с опаской пробормотал Йовица, укладываясь наподобие жаворонка в небольшой ямке.

Противник что-то притих. Пользуясь этим, Николетина попытался уточнить, в какой части кладбища они находятся. Вдруг он встрепенулся, зорко вгляделся в каменный памятник справа, за которым лежал Танасие Буль, схватил ручной пулемет, сделал два прыжка и растянулся рядом с Булем.

Танасие удивленно повернулся на бок.

— Что ты, зачем сюда-то?

— Мое это место, а ты ищи себе другое, — отрезал Николетина.

— Какое еще твое? Я его первый занял.

— Ступай, ступай! — нетерпеливо понукал его Ниджо. — Это могила моего покойного деда Тодора. С какой стати мне занимать позицию там, около Джюрджа Майкича, когда у меня тут близкая родия?

— Вот дьявол, что выдумал! — разинул рот Танасие, продолжая лежать у памятника. — Чем тебе дед поможет, когда эта банда снова попрет?

— А вот и поможет! Разве хватит у меня совести дать легиону шагать по дедовой могиле? Мне так и представляется, встает он и давай меня корить: «Бежишь, значит, бессовестный? А сколько раз я тебя на хребте таскал, а?»

— Раз ты такой совестливый, что ж ты могилу не огородил, чтобы ее овцы да коровы не топтали? Раз им можно, почему легиону нельзя?

— Тьфу, ну и язва же ты! — сплюнул Николетина. — Одно дело легион, а другое — честная крестьянская скотинка. Когда невинная овечка около памятника щиплет травку, дедова душа веселится и поет от радости. А как корова подойдет…

— Ну, понес!..

Из папоротника подал голос Йовица:

— Эй, Ниджо, может, и мне переместиться к тебе поближе?

— Давай, давай, перебрасывайся сюда, к куме Стевании.

— К какой еще Стенании?

— Да к покойной куме Стевании Декич. Она тут, где моя левая нога.

— Вот нечистая сила! — вздыхал Йовица, переползая со всем снаряжением на новую позицию. — И во сне не снилось, что придется укрываться у какой-то кумы Стевки.