— Что, мамаша, перепугалась? Не бойся, Миланчич живуч, его не возьмешь голыми руками.

Подкладывая подушку ему под голову, Миля по-матерински заботливо пеняла ему:

— Сынок мой, что ты с собой делаешь? Поберегся бы, ведь у тебя семеро деток.

— Молчи, мамаша, лучше погибнуть, чем воротиться в эту заваруху, они там уши мне отгрызут, — шутливо ответил Миланчич, а потом, сделав усилие, приподнялся на подушке и прибавил горько и совсем серьезно: — Не будь у меня этой семерки-то, стал бы я так стараться да рисковать своей головой? Черта с два! Карабин на плечо и айда, недолго думая, как все.

Так же внезапно и поспешно, как появился, отбыл Миланчич со своим штабом, оставив после себя тоскливую пустоту в просторных комнатах с настежь открытыми дверями, сетку следов на первом снегу во дворе и слабую надежду в душе Мили на то, что к вечеру он вернется.

Короткая колонна тотчас же затерялась в густой метели, нещадно засыпавшей крупными седыми хлопьями окрестные склоны гор. Долго еще слышался откуда-то снизу, из каменистой котловины, голос Миланчича, резко покрикивавшего на своих связных и погонщиков в обозе.

Неделю спустя в уединенный домишко, тонувший в глухой зимней тишине, ворвался вместе с неистовым бураном горячий и шумный командир батальона, знаменитый Джурин.

Прославившийся в схватках и смелых атаках на усташей, этот бывший унтер-офицер югославской армии, уроженец здешних мест, быстро завоевал известность и любовь в народе. Сердечный и веселый, с беспокойными смеющимися голубыми глазами, он сеял вокруг себя надежду и уверенность, что дела наши идут хорошо, что не существует непреодолимых препятствий и что в конце концов все завершится благополучно. При нем, словно палочка при барабане, был высокий и тощий Штрбац, политкомиссар батальона, любимец молодежи и деревенских молодух, вечно с песней и прибауткой, однако в бою беспощадный и быстрый, как сабля.

— Мамаша, рада ли ты гостям и добрым людям? — еще с порога закричал Штрбац, сразу же стукнувшись головой о притолоку, но чувствуя себя непринужденно и свободно, словно он входил в свой родной дом.

— Как же не радоваться-то, сынок! — встретила его Миля, поспешно поднимаясь от очага, уже готовая заменить мать и этому разбитному тощему верзиле.

И Джурин, и Штрбац, оба молодые парни, вскоре стали для нее будто родные дети. И если сердечный и шумный здоровяк Джурин полонил ее сердце неугасающей улыбкой в светлых живых глазах, то Штрбац не пропускал случая, чтобы при встрече не подтолкнуть ее легонько в плечо и, лихо подмигнув, не спросить:

— А что, мамаша, когда женить-то своих сынов думаешь? Состаримся ведь так на войне.

Он задирал и Перо, расспрашивая про деда, который когда-то угонял волов и под Подовами переправлял их через Уну; Штрбац знал множество деревенских частушек и не оставлял в покое даже Милину воспитанницу, Мару, которая давно уже освоилась с партизанами, по целым дням вертясь среди них. Поймав девчонку, он гладил ее лохматую головенку и по-стариковски ласково приговаривал:

— Ах ты умница-разумница дедушкина. Выдаст тебя дед в Приедор, чтоб не есть тебе больше нашей боснийской кукурузы.

Когда они вместе отправлялись на операцию — Джурин, как всегда, в отличном настроении, добродушный и спокойный, а Штрбац суровый и злой от возбуждения, — Миля провожала их за огороды, как своих домочадцев. И пока они не скрывались за поворотом дороги, она глядела им вслед по-матерински нежно, без тревоги и страха, никак не веря, что двое этих милых парней идут туда, где гибнут люди и где, как в своем доме, распоряжается смерть — ненавистный, недремлющий и жестокий хозяин.

Ночью, заслышав далекую и беспорядочную перестрелку и глухие взрывы мин, она царапала ногтем обледенелое стекло в окошке, всматривалась в снежную мглу и звала Перо, который спал чутким, заячьим сном:

— Перо, слышишь? Горе мне, уж не наши ли где попались?

— Да нет, родная, — торопливо отзывался Перо, охотно веривший в то, что лучше и менее опасно. — Скорее, это наш Миланчич, он такой задира.

— А может, и наш Петар. И он ведь где-то там.

С этой минуты у Мили пропадал сон. Она принималась трезво рассуждать вслух, словно и не спала совсем:

— Жалко своего, кого ни возьми… И все-таки не идет у меня из головы, что это наши двое; Петара с Миланчичем я вроде забывать стала, а эти будто дети родные.

Как-то в конце зимы пришло известие, что Стоян Матич, командир из Лики, погиб в бою на Лапаце. Услышав это от вестового, Миля ушла в холодный и пустой чулан и долго плакала, сидя, согнувшись, на низенькой скамеечке. Она давно уже не думала о нем, а теперь вдруг так ясно все припомнила, как живой возник он перед ней, такой же скромный и смертельно грустный.

— Правда, что погиб наш Стоян? — будто мимоходом, спокойно и печально спросила она Джурина, который стоял посреди двора, провожая связных.

— Погиб, — коротко ответил Джурин, глядя в снег, словно стыдясь того, что всякая мысль о смерти была далека, непонятна и чужда ему. — Погиб, погиб, — дважды повторил он, будто стараясь уверить себя в том, что и такое случается в жизни.

Гибель Стояна заставила пожилую женщину задуматься о всех людях, что прошли за последнее время через ее дом.

Перебирая их в памяти, одного за другим, она вдруг невольно сказала вслух, обращаясь к своему Перо:

— Сколько мы хороших людей перевидали, Перо, за осень и зиму, больше чем за все свои пятьдесят лет. Как будто здесь собралось все, что только есть хорошего и доброго.

— Да так оно и есть, — с готовностью отозвался добродушный Перо, давно уже решивший про себя, что их постояльцы лучше всех, потому-то, вполне естественно, они и выбрали его дом.

Оставаясь по ночам наедине со своими горестями и заботами, эта простая, неграмотная женщина, всегда окруженная повстанцами и их вожаками, своим умом постепенно доходила до ясной я непреложной истины, что здесь, «на нашей стороне», действительно собирается все самое лучшее и честное. И она уже догадывалась, что в этой борьбе дело идет не только о спасении головы и собственной жизни, а о чем-то значительно более крупном и важном.

— Видишь, Перо, что вокруг творится! И, скажу я тебе, не ради собственной головы они стараются, потому что, будь так — больше бы они о ней заботились. Это они за правду, Перо.

— А за что же, как не за правду, — поддерживал ее Перо, вдруг становясь серьезным. — Не так уж много эта самая голова стоит, чтоб из-за нее подымался такой бунт. Голова-то сегодня есть, а завтра нет ее, а правда — о, это совсем другое дело.

— Еще по Стояну я это замечала: давно уж он со своей жизнью распростился, а все старался, будто тысячи людей спасал.

После подобных ночных разговоров Миля с еще большим радушием встречала все новых и новых бойцов и разные партизанские штабы. Они появлялись в ее доме в не* погоду, чаще по вечерам, ночью или на заре, продрогшие, усталые и грязные, в мокрых, полуразвалившихся сапогах, но всегда искренне радовались, услышав, что это дом мамаши Мили. Мамаша Миля пользовалась доброй славой во всех отрядах, штабах и среди всезнающих связных.

— Иди отсюда прямо к мамаше Миле, от нее выйди пораньше утром, держись ближе к горам и попадешь как раз в штаб, — так поучал перед отправкой опытный связной своего младшего товарища.

В эту первую партизанскую весну, тревожную и изменчивую, то и дело происходили настоящие сражения, то наступали местные гарнизоны, то налетали четники, то где-то возникали схватки, стычки да перестрелки. Поэтому и Милины гости были непостоянны и часто менялись. Она уже не запоминала лица, путалась в названиях батальонов и отрядов, забывала имена командиров и политкомиссаров.

— Ишь ты, что делается, не успеешь еще голос человека как следует расслышать, глянь — а его уже война забрала. Завтра он может погибнуть, а я не успела его даже яблочком угостить, — жаловалась Миля своим соседкам, которые изредка наведывались к ней, чтобы в разговорах отвести душу.