Но теперь, услышав веселый колокольный перезвон, она поняла, что он означает конец счастливых Дней, что возвращение на улицу Кенкампуа, которое она откладывала каждый день, неизбежно.

Нежелание Сильви возвращаться в парижский особняк не ускользнуло от Персеваля де Рагенэля, гостившего у нее в Конфлане целый месяц.

— Я знаю, что вы любите деревню, душа моя, но не кажется ли вам, что ваша любовь чрезмерна? Осенью в этой прекрасной долине очень сыро, и в вашем парижском доме вам будет гораздо удобнее.

— Не знаю почему, но в этом году мне совсем не хочется возвращаться в Париж.

— Но это придется сделать, иначе королева сама вызовет вас. Не забывайте и о маленьком короле, который вас так сильно любит.

— И я тоже бесконечно его люблю…

— Но в чем же тогда дело?

Поскольку Сильви упорно молчала, Персеваль поставил на стол свой пустой бокал, откинулся на| спинку кресла, вздохнул и осторожно спросил:

— Почему бы вам не подождать возвращения мужа в моем доме? Это была бы радость для всех моих домочадцев, а вы чувствовали бы себя не так одиноко, как на улице Кенкампуа. У меня вам будет спокойнее.

Последние слова насторожили Сильви.

— Спокойнее? Что вы имеете в виду? — Я думаю о соседстве и, если честно признаться, мой ангел, боюсь, оно для вас будет слишком шумным… Заметьте, что улица Турнель уже не такая тихая с тех пор, как на ней обосновалась прелестная Нинон де Ланкло, хотя ваши соседи ее и не навещают.

На этот раз Сильви все поняла. Облокотившись локтями на стол, она улыбалась, смотря крестному прямо в глаза.

— А почему вы предполагаете, что мне будет это неприятно?

— Я не употреблял бы слово «неприятно». Может быть, мы предпочтем говорить «волнующе» или «привлекательно»? Во всяком случае, могут пойти слухи…

— Какие слухи? — удивленно спросила Сильви.

Персеваль, протянув руки через стол, взял руки крестницы в свои и ответил:

— Ладно! Не сердитесь на меня, но поймите, что, если молодая женщина позволяет на глазах у толпы на берегах Сены похитить себя принцу, прикрытому лишь полотенцем, это впечатляет и… вызывает толки. Оказывается, одна злоязычная особа, принадлежащая к благородным людям, стала свидетелем сцены, которая до сих пор является предметом ее язвительных насмешек. И эта дама не делает из этой истории никакой тайны.

У Сильви пересохло в горле; она с трудом проглотила слюну, прежде чем спросила:

— И кто же эта дама?

— Госпожа де Базиньер. Если я правильно понял, ее карета подъехала в ту самую минуту, когда вы отъезжали.

— Это Ла Шемро! Опять она! Но что я ей сделала? Разве теперь она, благополучно выйдя замуж, че может наконец угомониться?

— Она уже успела овдоветь, и говорят, будто ее утешает очень богатый итальянский банкир Партичелли д'Эмери. Но она охотно снова вышла бы муж в том случае, если вы исчезнете.

— Я? А при чем здесь я?

— Да, вы! Вероятно, вы единственная, кто не знает, что она с юности влюблена в вашего мужа. Но не волнуйтесь: пока опасность не столь велика. И все-таки я предпочел бы, чтобы до возвращения Жана вы пожили у меня…

— Да, конечно, в этом случае вы правы! Благодарю, что предупредили меня! У вас мне ничто не будет грозить… Боже мой! Как же злы и беспощадны люди!

— Разве вы, душа моя, узнали это только сейчас? По-моему, до вашего брака люди явили вам множество тому доказательств.

Таким образом, Сильви, Жаннета и крошка Мари переселились на улицу Турнель…

Королева со своими близкими вернулась в Париж на праздник Всех Святых, и после чего с парламентом был достигнут своеобразный компромисс, который гордая испанка подписала со слезами, считая его оскорбительным. С этого момента она мечтала о реванше.

Когда Сильви вернулась в Пале-Рояль, Анна Австрийская не оказала ей, как обычно, радостный и теплый прием. Раздраженным тоном королева осведомилась о господине де Бофоре, словно Сильви видела его каждый день.

— Но каким образом я могу сообщить королеве известия о герцоге де Бофоре? — ответила молодая женщина, склонившись в глубоком поклоне. — Я не встречалась с ним два месяца и не знаю, где он. Кстати, он меня мало интересует…

— Неужели? Я думаю иначе: говорят, вы с ним очень близки?

— Как бывают близки друзья детства, ваше величество. У него своя жизнь, у меня своя, и я не всегда одобряю те его поступки, слухи о которых доходят до меня, хотя и не могу забыть, что он дважды спас мне жизнь.

— Я знаю, знаю! Все это давние истории! Кстати, с годами люди меняются. У дружбы могут быть другие имена.

В язвительно-раздраженном тоне королевы Сильви ощущала нотки чисто женской ревности. Сплетни, распространяемые бывшей мадемуазель де Шемро, должно быть, дошли и до королевы. Тут Сильви осмелилась посмотреть прямо в глаза этой венценосной женщине, которая могла уничтожить ее одним мановением руки:

— Я не изменилась. И монсеньер де Бофор тоже, ваше величество. Он по-прежнему предан королеве и готов умереть за нее.

Этот скрытый упрек заставил Анну Австрийскую покраснеть; она отвернулась и сказала:

— Дайте мне веер, милая, здесь нечем дышать… Первая горничная поспешила с улыбкой исполнить просьбу своей госпожи; потом она с насмешкой посмотрела на маленькую герцогиню, которая откровенно презирала эту Катрину Бове: она, выйдя замуж за разбогатевшего торговца лентами, сумела добиться милостивого расположения королевы благодаря нежности своих рук и ловкости, с какой оказывала Анне Австрийской самые интимные услуги, например ставила клизмы. Като была некрасивая, наглая и, поскольку носила на глазу повязку из черной тафты, получила прозвище Кривая Като. Несмотря на невоспитанность и уродство, Като азартно коллекционировала любовников. Поскольку наряду с госпожой де Мотвиль она тоже выслушивала признания королевы, бесполезно уточнять, что обе женщины не жаловали друг друга.

Сильви притворилась, будто не замечает этого. Впрочем, неожиданное появление Мазарини избавило всех от неловкости, и молодой женщине пришлось повторить свой реверанс.

Кардинал, как обычно, был слащав и источал льстивую любезность. Он постарел. Надо признать, что и забот у него хватало. На Париж день за днем сыпались самые оскорбительные памфлеты, в которых Мазарини клеймили как тирана, угнетателя и «сицилийца подлого происхождения», что было явной ложью. На Новом мосту высился столб, на котором каждое утро вывешивали новый пасквиль, неизменно обливающий грязью Мазарини, а иногда и королеву. Парламент же действовал решительно, требуя, чтобы первый министр вернулся в Италию.

Тем не менее Мазарини с обворожительной улыбкой осведомился у Сильви о ее муже, и молодая женщина была вынуждена признаться, что после письма принца де Конде, содержание которого она пересказала, ей ничего не известно о судьбе герцога де Фонсома и это более всего ее беспокоит.

— Вряд ли следует опасаться худшего: об этом вам уже сообщили бы, — успокоил Сильви Мазарини. — Однако на вашем месте я нанес бы визит господину принцу.

— Он по-прежнему в Шантийи?

— Нет. Он вернулся в Париж по моему вызову. Будет совершенно естественно, если вы отправитесь к нему осведомиться о муже…

— Я непременно это сделаю, монсеньер. Благодарю вас за этот ценный совет, — с искренней признательностью сказала Сильви.

Внезапно заторопившись, Сильви не задержалась в Пале-Рояле, где королева, казалось, не особо желала ее видеть. В самом деле, когда пришел Ла Порт и от имени короля спросил, не может ли госпожа де Фонсом прийти к Людовику в его игровой кабинет, Анна Австрийская тотчас вмешалась:

— Передайте моему сыну, что у него нет времени ни на разговоры, ни на гитару. Он должен готовиться к вечернему представлению…

Все стало ясно: королева не желала, чтобы Сильви встречалась с ее сыном. Госпожа де Фонсом, у которой внезапно защемило сердце, попросила разрешения удалиться; королева дала его небрежным жестом, который привел в восторг тех фрейлин, что терпеть не могли Сильви, и герцогиня покинула большой кабинет с чувством, что она снова впала в немилость. Поэтому Сильви дала себе твердое обещание возвратиться ко двору лишь тогда, когда ее позовут…