— Разве его преосвященство покидает Париж? — прошептала Сильви; она уже вполне пришла в себя, чтобы осмелиться задать вопрос.

— Его преосвященство направляется на юг, к королю, чтобы вместе с ним разделить славу наших недавних побед. Постарайтесь не раздражать его преосвященство! Кардинал болен и предпринимает эту поездку ценой невероятных усилий воли.

В том, что кардинал серьезно болен, Сильви смогла убедиться, когда ее ввели в спальню, где слуги заканчивали облачать его преосвященство. Яркое пламя в камине яростно боролось с холодом. В комнате было почти нечем дышать, но кардинал был бледен как мертвец. Худоба Ришелье превратилась в изможденность, и его лицо, еще больше вытянувшееся из-за острой, почти побелевшей бородки, казалось не шире лезвия ножа… Глаза ввалились, а на шее и запястьях из-под длинной сутаны из красного муара белели кружева, прикрывавшие язвы, которые, как говорили, было покрыто все его тело. Однако спину Ришелье держал прямо, а взгляд у него был властный. Двигаясь медлительно, кардинал с трудом добрался до кресла у маленького стола, заставленного пузырьками и баночками, потом повелительным жестом удалил из спальни слуг.

Сильви впервые видела Ришелье без его кошек, но ее удивление продолжалось недолго: вдруг откуда-то возник великолепный кот с густой пепельно-серой шерстью и вскочил на худые колени кардинала, который поморщился от боли. Длинная бледная ладонь сразу же погрузилась в шелковистую шерсть, и одновременно грудной, несколько хриплый голос спросил:

— Значит, это снова вы, мадемуазель де… де… Вален? Так ведь вас зовут?

— Когда-то давно я уже имела честь сообщить свое имя вашему преосвященству…

— Вы правы. Давно это было, но вы почти не изменились. Да нет, пожалуй, немного подросли! Сколько вам сейчас лет?

— Скоро исполнится двадцать, монсеньер.

— Я не буду спрашивать вас, чем вы занимались все эти годы. Во-первых, потому, что кое-что мне уже известно, во-вторых, потому, что у меня слишком мало времени. Вы продолжаете петь?

— После многих месяцев перерывая снова начала петь в капелле монастыря Визитации. Чтобы хорошо петь, на сердце должно быть легко…

— …или бесконечно тяжело. Утверждают, будто лебедь в предсмертные мгновения издает самые восхитительные звуки. Мне было бы очень приятно, если бы вы спели для меня в последний раз… Посмотрите возле флорентийского секретера, там должна быть гитара!

— Я не смогу петь, монсеньер, — тихо сказала Сильви, не двигаясь с места.

— Почему?

— Я не лебедь, и к тому же… Возможно, приближение смерти улучшает голос, но страх его портит…

— А разве вам страшно? Если мне не изменяет память, я слышал от вас уверения в том, что вы меня не боитесь?

— Теперь настали другие времена, монсеньер! Тогда я была на службе у королевы и в пределах дозволенного была свободна. Сегодня я приехала из Бастилии, куда меня бросили под тем предлогом, будто я хотела отравить ваше преосвященство…

Приступ сухого, грудного кашля сотряс худое тело кардинала, отчего на его бледных щеках пятнами проступил румянец. Он склонился к столу, взял наполовину наполненный бокал и медленно выпил.

— Но вы, естественно… вы… никогда не хотели… меня похоронить?

— Я? Никогда! — убежденно возразила Сильви.

— Вы, наверное, и не хотели, но другие, из тех, кто вам дорог? К примеру, герцог Сезар…

— Он никогда не был мне дорог. Без госпожи герцогини он ни за что ничего для меня не сделал бы.

— Допустим! Я очень хочу вам верить, но у вас тоже есть веские причины желать моей смерти, ибо, пока я жив, ваш друг Бофор будет вынужден щадить особу Исаака де Лафма, который верно мне служит. Надеюсь, вы не станете утверждать, что не желаете тому человеку тысячи смертей?

— Было бы достаточно одной, монсеньер. Тогда гнусные воспоминания, которые я о нем храню; быть может, несколько померкли бы, а главное — я смогла бы снова начать жить, не испытывая больше страха, что он опять появится… я боюсь этого каждый день, проведенный в Бастилии!

— Забавно! У него приказ больше вас не беспокоить…

— Это слабое слово для принудительного брака и изнасилования!

— Я могу с этим согласиться, но, если я отдаю приказ, нарушать его не смеет никто!

— Но до каких пор? Кто может поручиться, что Лафма не ждет кончины вашего преосвященства, чтобы расправиться со мной?

— Не говорите глупостей! У него не счесть врагов, и я его единственная защита. Да и то вряд ли! Он дважды чуть не погиб под ударами одного бандита, висельника, именующего себя капитан Кураж, который поклялся убить Лафма!

— Почему же он его не прикончил? Я благословляла бы имя этого капитана!

— И не мечтайте об этом! После этого Лафма окружил себя надежной охраной! Напасть на него означало бы пойти на верную смерть… Ну что, теперь мне удалось убедить вас в том, что у вас есть все основания желать моей смерти?

Какое-то время Сильви молчала. Она была уже не в силах выносить того, как перед ней защищают ее палача, и дала волю кипевшему в душе гневу.

— Разумеется, у меня есть на это все основания, но мне никогда не нравились пути не праведные… я всегда знала, что сама отомщу этому негодяю Лафма!

— И прибегли к яду, излюбленному оружию женщин! — торжествующим тоном воскликнул кардинал, который довел Сильви до исступления. — Яд дал вам Сезар Вандомский, и этот яд нашли у вас в комнате в Сен-Жермене…

От изумления гнев Сильви сразу прошел.

— В Сен-Жермене? — пробормотала она, отлично зная, что не брала с собой злосчастный пузырек в летнюю резиденцию королей.

— Разве вам об этом не сказали?

— Мне сказали, что у меня в комнате обнаружили яд, и больше ничего. Кстати, на это я ответила, что до меня в этой комнате жили несколько фрейлин и я не понимаю, почему обвиняют одну меня.

— Может быть, потому, что одна вы связана с Сеэаром Вандомским, этим известным отравителем? — рассерженно проговорил кардинал. — Посмеете ли вы поклясться, что вот это никогда вам не принадлежало?

С загроможденного, стоящего рядом стола Ришелье взял пузырек, который на раскрытой, дрожащей ладони подал Сильви, желая тем самым ее уничтожить, но в противоположность тому, что думал кардинал, ей почудилось, будто разверзлись небеса и для нее запели ангелы. Душившая ее тревога, отвратительный страх погубить клятвопреступлением спасение своей души, — все вмиг исчезло. Она упала на колени и, протягивая руку к кресту, который вздымался на груди кардинала, воскликнула:

— Клянусь спасением моей души, клянусь памятью моей матери, клянусь, что впервые вижу этот несчастный пузырек. И да будет мне свидетелем Бог!

Она не понимала, почему произошло чудо, ибо это действительно было чудо: пузырек, сверкающий у нее перед глазами, был из толстого, но синего стекла, тогда как темно-зеленый пузырек Сезара был оплетен серебряной нитью. Быть может, это объясняло, почему ей твердили о Сен-Жермене, тогда как ее тайник находился в Лувре, но в таком случае откуда взялась эта вещица?

Но кардинал, сначала удивленный искренним порывом девушки, не признал себя побежденным:

— Значит, герцог Сезар не давал вам этот пузырек? Вы тоже можете в этом поклясться?

— Всем, что есть у меня самого святого, монсеньер… Клянусь своей чистой любовью к его сыну!

Ришелье в глубокой задумчивости снова положил на стол пузырек. Невозможно было не поверить в искренность этой девушки: ведь если чей бы то ни было взгляд мог быть правдив и чист, то это был взгляд Сильви. И кардинал с его знанием человеческой души был вынужден согласиться с тем, что ему очень трудно признать Сильви виновной. Если бы она хотела его отравить, такая возможность ей представилась бы множество раз.

— Неужели они посмели меня обмануть? — сказал он, словно размышляя вслух.

— Если люди хотят кого-то погубить, они идут на все, монсеньер, — тихо сказала Сильви. — Я не знаю, в чем обвиняют герцога Сезара, но его враги, естественно, подумали обо мне, которая столь многим ему обязана, чтобы подтвердить обвинение… Господа де Вандом…