На самом деле, никогда не было православной империи, да она и нежелательна, так как идет против духа народов.

Христиане не составляют народности и не определяются по народностям. Строго говоря, христианских этносов не бывает. Это значит, что христиане как народ Божий определяются именно по Богу. Они известны только тем, что принадлежат Христу, отчего и получили свое название в Антиохийской Церкви I века. Христиане составляют Ekklesia tou Theou–Церковь Божию. Они охватываются только Словом, Которое создает и собирает их как Тело Христово. Их можно рассматривать только как Евхаристию в полном смысле этого слова.

Всякая историческая критика Восточной Церкви ничего не значит для православных, потому что Восточная Церковь основала себя не как людское множество, но как православие. Значит, то, что находится вне Христовой истины и славы, не принадлежит Телу Христову. До нового времени термин «православная» никогда не прилагался к Церкви, но лишь к вере. Точно так же, когда о Церкви говорится «кафолическая», это не означает горизонтальной, количественной соборности, но отсылает к апостольскому Преданию. В этом — связь с воплощенным Христом, с таинственной жизнью, общение святых.

Троическая любовь, разлитая в страданиях мира, всегда остается любовью распятой, которую обретают лишь некоторые, а именно те, кто с бесконечным терпением противостоит «властям и начальствам» века сего. Миссия исполняется именно посреди неправды, в области зла и смерти. Если она примет на себя всю кровь праведников и скорбь погубленных, она окрестит Церковь и тех, кто идет на смерть в пасхальном свете. Ибо основная данность веры — сияющее торжество Христа над смертью и надо всем, что от смерти в личности и в обществе.

Однако Второе Пришествие не есть следствие неизбежного созревания истории, ее рациональной поступи. Оно наступит внезапно, как взрыв. Это хорошо понял собор в Чернике, близ Бухареста, в июне 1974 г.: «Миссия Церкви не может воздвигнуть или привести Царство. Она может лишь возвещать его приход, провозглашая воскресение и подавая знак о нем в таинствах. Миссия может дать предчувствие Царства, она не может построить его из социального и исторического материала».

Насущно необходимо, чтобы миссионерские усилия были поддержаны, ибо «миссия» означает спасение, истину и право всех народов внимать Евангелию.

«Ощутимый для сердца Бог» всегда остается целью, к которой движется всякий христианин, будь то многоопытный интеллектуал или простолюдин. Несомненно, нужно знать извилистые тропы современного бытия. Но никакой свидетель, сколь бы тонок ни был его разум, не станет носителем жизни, если его сердце не будет обителью Пресвятой Троицы. Церковь никогда никого не тронула простой привлекательностью связного наставления. Евангелие благодатно лишь потому, что повсюду отражает преображенный и прославленный Лик Господень. «Един Свят» действует через святых. А святость образует то единство, которое свидетельствует о Нем. Это Церковь. До исполнения Паруссии Его послание провозглашается только через нее. Церковь, однако, есть носительница миссии лишь в той мере, в какой она есть икона. Она — Дева, порождающая в мир Того, кто станет миру Господом. Его принимают как Жениха, требующего любви. Человечество, созерцая распятого Победителя, отдается Ему как супруга и узнает, что Он — «Агнец, закланный прежде создания мира», что через Сына Голгофа стала проявлением вечной любви в самом лоне Троицы.

Проблема развития еще не поставлена надлежащим образом в православном богословии. Понятие это столь подвижно, столь богато содержанием, что говорить о православном богословии развития преждевременно.

Трудность экуменического диалога о развитии заключается в том факте, что Западные Церкви в значительной части принадлежат северному полушарию. А Восточные Церкви — либо к посткоммунистическому миру, либо к той части мира, более или менее отмеченной воздействием социализма, которая начинается с юго–восточного Средиземноморья. В географическом пространстве католическая и реформированная Церковь развиваются совместно в гражданском обществе. Общественная деятельность ведется христианами, которые связаны с политической жизнью своих стран и обладают материальными средствами, чтобы приводить в действие программу взаимопомощи. В географическом пространстве православия, вне нескольких численно незначительных народностей, общественная деятельность закреплена за государственными, левыми или правыми, режимами.

Совместно содействовать развитию, поставленному на службу страждущему человечеству, сейчас невозможно на всех уровнях. Мы, православные, непременно будем отсутствовать в экономической инфрастуктуре этой работы. Может быть, это отсутствие определено Промыслом как возможность свидетельствовать о собственно духовных ценностях, которыми живет Восток и о которых он призван напомнить христианам.

Грубая реальность нашей исторической судьбы отбрасывает нас в богословском плане назад. С этой точки зрения, может быть, небесполезно вспомнить о том, что Восток в великое святоотеческое время ставил проблемы, тесно связанные с основным вопросом развития: проблемы, касающиеся экономики, нации, значения культуры и красоты.

Наряду с пророческим свидетельством монахов, свободных по отношению к государству, наряду со славянофильской мыслью XIX века, с русской религиозной философией, последние представители которой угасли в эмиграции, к богословскому смыслу истории, к общественным ценностям, к значению материи обращалась плеяда молодых греческих богословов. Напряженно переживался Церковью космический смысл Литургии. Если говорить о социальной философии, гражданские проблемы остро чувствует арабская православная молодежь. Великая драма русской религиозной философии состоит в том, что революция вспыхнула как раз в момент ее расцвета и не дала ей принести плод в своей родной стране. Но такие люди, как Булгаков, Бердяев, Струве, Франк и другие… представляют исключительный интерес для ответа на вопрос о нашем отношении к миру и противостоянии ему, потому что еще до обращения они прошли через опыт марксизма и конкретного анализа мира, и можно сказать, что социология ими пережита и преодолена.

Перед тем как очертить экклезиологические основания развития, мне хотелось бы высказать некоторые опасения. Прежде всего, если миссия понимается главным образом как совместная деятельность Церквей по развитию бедных народов и если акцентируется организация этой деятельности, то как бы она не стала простым церковным переизданием, только менее компетентным, программ Организации Объединенных Наций и других неправительственных организаций. Ибо в таком случае Церковь, вечно отзываясь, как эхо, на то, что создает секулярная культура, не только утратила бы оригинальность, но и могла бы в том или ином случае стать жертвой какого–либо из мирных планов, навязываемых международными интересами развивающимся странам. В таком церковном кругу могут, например, подумать, что одинаковая программа развития для Израиля и арабских стран разрешит, в конце концов, их конфликт. Как бы такое развитие, служа миру, не погубило справедливость.

Иначе говоря, если участие христиан в общем деле осуществляется без обращения к Богу, исключительно в гуманистическом духе, вне какого–либо целостного понятия о человеке и вселенной, истории и эсхатологии, то никакого богословского развития не будет. Всякое богословское размышление начинается с Бога, и всякое размышление о развитии, если оно хочет быть не только социологическим анализом, непременно должно следовать христианской антропологии и космологии.

Другой вопрос: не возникнет ли в миссионерском деле, поскольку оно связано с развитием, тенденции к бюрократизации и обезличиванию? И не заслонит ли тогда организация апостольский порыв и личную харизму? Наконец, не рискует ли миссия стать более широким и сложным делом, чем цивилизаторская задача, стоявшая перед миссией колониальной эпохи? Не следует ли, подобно профессору Ниссиотису, опасаться новой формы завоевания: «Миссии, хотя они и служат проповеди Слова, не могут избежать опасности считаться зараженными империалистическими, конфессиональными и национальными тенденциями» [25].