Понимаемая таким образом, Церковь не противостоит тварному миру. Церковь — икона того, чем призвано быть человечество. Человечество некоторым образом осуществляется в ней, по крайней мере, в миг совершения таинства. Благодаря тому, что Церковь получила, она стала сердцем человечества, «космосом в космосе», как назвал ее Ориген. Мир получает в Церкви откровение, обращенное к нему самому.

Наша задача — развитие целостного человека, потому что «человек един во всех людях», как говорит св. Григорий Нисский. Поэтому я должен быть везде, где человек. Я должен погрузиться в среду, где живет человек, т. е. в его историческую и общественную жизнь. Так я очеловечиваю вселенную, изгоняю из нее злого духа; через меня вселенная дорастает до своей вечной судьбы. Я сам оббжен соприкосновением с ней, ибо в космосе я получаю омывающую его славу Божию. Это сознательное и тихое присутствие свидетеля в мироздании — дело Церкви.

Итак, есть две области Христова действия: область алтаря, вертикальная и таинственная, и область мира, которую нельзя считать только горизонтальной или линейной. Ибо после Пятидесятницы ничего чисто временного и только естественного больше нет. Впрочем, никогда не было такой ограды, которая замыкала бы действие Пятидесятницы, так как есть «Свет истинный, Который просвещает всякого Человека, приходящего в мир» (Ин. 1, 9). Я не думаю, что историческое время сущностно отличается от времени церковного. Здесь и там знамения распознаются людьми, наделенными харизмой. С одной стороны, исторический анализ показывает в религиозном обществе столько же бедственного, сколько и в обществе гражданском; они долгое время вместе составляли христианское человечество. С другой стороны, Христос так же властен над миром, как и над Церковью; и вне пределов, где совершаются таинства, Его господство признается духовными людьми, которые судят обо всем в свете здешнем и в свете грядущем. Именно потому, что присутствие Христово в мире сокровенно, что Его победа там не возвещена, мы призваны явить это присутствие нашим участием в общем деле человечества, не забывая при этом о двусмысленности всего, что вне Евхаристии.

Признавая тесную связь между миром и Церковью, две группы греческих богословов, собравшиеся в Салониках в августе 1966г., вступили между собой в спор о природе этой связи.

Для одних отношение Церкви к миру есть, главным образом, отношение керигмы. В этом случае Церковь черпает все в Боге, ведет диалог только с Ним и передает это послание миру, приспосабливая к мирскому языку и менталитету. Часть этой группы считает, что так как творение «хорошо весьма», речь идет о том, чтобы крестить мир, освобождая его от «князя мира сего», призывая к жизни в Боге и воплощая эту жизнь. Напротив, для более консервативного крыла такая открытость миру неприемлема, ибо «ничто в мире не изъято из греха».

С точки зрения других, Церковь должна вести диалог не только с Богом, но и с миром. Мир для них — не только объект миссии, но и «одна из двух книг Откровения Божия». Иначе говоря, Церковь может кое–чему научиться от мира.

Примечательно заключение, принятое на этой встрече: «Линия, которой должно следовать православное богословие, чтобы встретиться с миром, историей и цивилизацией и помочь им, есть богословие харизм Святого Духа». Таким образом, дело человечества не понимается как секулярное и профанное. Для христианина это дело служения и творчества, вдохновляемое благодатью, в мире, пробужденном воскресением и Пятидесятницей.

Господь сказал о своих друзьях: «Мир возненавидел их, потому что они не от мира» (Ин. 17,14). Кто находит милость у власть имущих, те составляют неотъемлемую часть мира, они — нить в его ткани, плоть от плоти и кровь от крови мира и никого не беспокоят. Они охвачены совокупностью царящего порядка. Они находятся в совершенном согласии с ним, так как это приносит им почет, деньги и силу. Они служат страсти, которая в ходу среди людей и влияет на них. Что до малого стада, пасущегося в долинах будущего века, то его Учитель сказал о нем: «Они не от мира, как и Я не от мира» (Ин. 17, 16). Они до конца пребудут в верности Евангелию. Горсть таковых будет свято стоять в истине до скончания веков.

Христиане суть малая закваска в тесте общества, и они должны ею оставаться. Если они заявляют право на все, если считают себя лучшими или желают господствовать над другими, значит, закваска уже не способна поднять все тесто.

Думается, что христианское общество способно на все доброе и на все дурное, что присуще всякому человеческому начинанию. Мы не только не питаем никакой надежды на то, что христианское общество может устоять в справедливости и распространять ее, но даже не пытаемся способствовать его установлению, по крайней мере, в смысле коллективном, количественном или конфессиональном. Христианское общество, члены которого смыкают ряды для защиты своих прав, будучи равнодушны к правам других, противопоставляют себя другим, создают или расширяют союзы, чтобы сформировать вокруг себя национальное общество: такое христианское общество чуждо нашему представлению о новом человеке.

Христианин, который обновляется непрестанно, смотрит на Христа, а не на обмирщенные христианские ценности. Эти ценности вскормлены Христом, но теряя Его, они иссыхают; и свет Господень приходит ко мне через праведного и просветленного христианина, и приносит мне покой и кротость. Истинный христианин не дает охватить себя мстительному гневу, когда лукавые дела его общины подвергаются исторической или духовной критике, ибо он хочет, чтобы эта община стала Церковью. Если мы не делаем различия между Христом и нашей общиной, как она представлена в истории, ее укорением в стране, правами, которые она может иметь; если мы не делаем различия между миром Христовым в нас и общественной ролью, предназначенной нашей общине, — тогда мы составляем единое целое с мирским прахом. История показывает, что христианские общины, в своей земной реальности, вполне могут быть отделены от Христа, связаны с социологическими моделями, охвачены племенными рефлексами и совершенно закрыты для всякого слова истины.

Откровение всегда вызывает революцию в умственном и культурном строе, по крайней мере там, где этому не противится тирания или некие внешние условия. Откровение, связанное с личностью, ее смертью, с общиной любви, непременно должно вызвать цивилизационную динамику. Она принимает ту или иную форму, соответственно духу народа и эпохи, до того дня, когда, чтобы развиваться свободно, она отрывается от своих религиозних корней, делаясь общим достоянием. Логикой существования созданных вещей, провиденциальным замыслом о них требуется, чтобы вещи механизировались, рационализировались, стали податливыми, подчинились исследованию и опыту, чтобы они очеловечились самим фактом своего освобождения от церковной власти.

В христианском Откровении сотворенная вещь обладает собственной плотной реальностью, противопоставленной в вечности Самому Творцу. В средние века человек мог придавать веществу образ, любить вещество, воспевать его. Когда он смог выйти из–под власти его законов, ощутить его в идеально математической перспективе, вещество стало отвлеченным предметом, умственным созерцанием. Через него человек освободился от магии и предрассудка, встал на сторону собственной свободы. Конечно, дух науки мог исказиться Прометеевым искушением. Весьма сдержанная позиция по отношению к науке в церковной среде отчасти объясняется этим подводным камнем; казалось, что историческая или физическая действительность угрожает действительности Писания; самое Библию фундаменталистский рассудок, утопия христианского государства и христианской цивилизации превращали в вампира.

Эта огромная власть науки над умами породила антропоцентрическое понятие о бытии. Появилось реальное основание считать доступное человеку знание универсальным подходом к миру. Жизнь перестала быть заложницей тяжести вещества, которое стало прозрачным, дружественным, ибо прирученным.