Самый безумный парадокс, порожденный этим положением, состоит в том, что обновление Церкви берут на себя те самые люди, которые, очень близко зная упадок нашей церковной жизни, тем не менее продолжают бороться за эпифанию Господню. В своем юношеском энтузиазме они мнят, что могут, с Божией помощью, создать новую историческую ситуацию. Заблуждение их в том, что они думают, будто историческая ситуация способна выработать нормальное состояние здоровья. А ведь Церковь определяется в богослужебных книгах как «врачебница». Она становится общиной святых лишь потому, что всегда остается общиной падших.
Церковь — не отделившееся общество. Не выходя из мира, она покорствует или не покорствует Тому, Кто молит об избавлении ее от лукавого. Именно потому, что Он ее любит, Господь вызывает и в ней любовь. В какой мере отвечает она на Его любовь? Будучи предметом благоволения Божия, она поставлена перед лицом Христа как Супруга, которая, возрастая, не старится, а становится моложе. Спасенная искупительным деянием, она обретает это спасение и совершает его в страхе и трепете, колеблясь и пребывая верной; в той мере, в какой уязвимость ее членов остается доступной для благодати. Кто говорит «бракосочетание», говорит и «влечение», но также говорит «обет» и «надежда». В надежде единство уже более или менее осуществлено. Лицо возлюбленной преображается в икону Господню через созерцание Его Лица. Церковь вся целиком есть дар преображения. Так же как Сын есть «космос Церкви», сама Церковь, благодаря этому безвозмездному дару, есть сердце человечества или, по слову Оригена, «космос космоса». В этом смысле, как Церковь, в своем движении к всеобщности и всевосстановлению, сама становится Христом, так и человечество, очищаясь, становится Церковью в тайне Божией. Если так понимать Церковь, то спасение только в ней.
То, что мы признаем Церковь местом, где в тайне Святого Духа присутствует Христос, не мешает нам отыскивать всякий след Бога в религиозных традициях различных народов. Христианское прочтение философии религий — в частности, монотеистических, — философии искусства, социальной борьбы — представляется плодом нашей жизни во Христе. Таким образом, универсальность Христа можно понять и очертить, исходя из Его своеобразия. Речь идет о том, чтобы уловлять лучи, изливающиеся из Слова, ибо очевидно, что принятое Им воплощение не исчерпывает всего Его присутствия. Божественный свет тут и там проступает сквозь всякий шлак. Мы отнюдь не приемлем этого шлака, но евангельская истина безумна, и ей нужно лишь лучшее вместилище. Человеческая мысль вся вмещается в Иисусово слово. Как, например, мы можем оставаться глухими к его отголоскам в мистической поэзии ислама? Если Бог не живет в рукотворных храмах, то Он Сам выковывает Свою золотую жилу и прячет ее в духовном наследии человечества. Где мы охвачены божественным Духом, там повторим за св. Иринеем: «Где Дух, там и Церковь»[4]..
А тайна личности остается неприкосновенной. «Случается так, — говорит Ориген, — что изгнанное наружу оказывается внутри, а внутреннее — снаружи»[5]..
Утверждая нашу церковность, мы не прекращаем верить, что милосердие — это все, и что истинное единство человечества уже принадлежит Христу и открыто Им для смиренных, для тех, кто смог освободиться от всякой конфессиональной гордыни, от всякого чувства этнического, расового или культурного превосходства.
Рассеянное в мире, в людях разных цветов кожи и разных традиций, присутствие Христа делает еще дороже для нас ту Церковь, которая в Духе ведет нас ко всякой истине.
Именно оттого, что мы всецело принадлежим Христу, нас так радует всякий опыт, ощупью приводящий к Нему. Кого нашел Христос, тот сам непрестанно ищет Учителя в странствиях бытия. «Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его» (Песн. 3, 2).
Христианство характеризируется своим единством, своей единственностью, а не возможным и случайным синтезом с какой–либо иной — философской, религиозной, политической — системой. Оно — не концепция, которую можно смешать, сблизить или сравнить с другой, даже религиозной. И все же мы принимаем свет Христов, где бы он ни явился.
Даже когда мы, в силу необходимости, ведем политическую борьбу, другие знают, что мы Христовы, что последним критерием той жизни, правды, свободы, которые мы стремимся установить на земле, остается Христос. Общество представляется действительностью, которая поддается техническому анализу. Анализ же — орудие общественных наук, предполагающих объективную методологию. Вера находится не на этом уровне. Но какие бы социальные утопии нас ни вдохновляли, в ожидании смерти и в чаянии жизни будущего века, цель справедливости для нас — любовь. Речь идет о том, чтобы изгнать догматизм и всякое общественно–политическое начетничество, способное сузить сознание и ограничить нашу внутреннюю свободу, но при этом нам следует продолжить бороться за новые структуры. А для этого требуется честность и серьезность, которые могут заставить занять радикальные позиции.
Мы на рубеже двух противоборствующих миров, совершенно чуждых друг другу по методам и по языку. С этой точки зрения очевидно, что двойственность составляет самую структуру нашей земной жизни, озаряемой верой. Очевидно также, что мы должны использовать оба эти способа мышления, не смешивая их, но и не отсекая один от другого.
Одними благочестивыми пожеланиями общества не построишь. В самое конкретное дело нужно внести свежесть и новизну Евангелия. Как, однако, совместить неизменность Бога и необходимость исторических перемен? Как именно действовать, не отчуждаясь от конкретного общества и данной политической обстановки? Аполитичное поведение представляется мне отрывом от жизни и попустительством, которые происходят от бесчувствия. Напротив, если личность, и даже христианская община, сможет одновременно служить людям в области общественно–политической и продолжать жить эсхатологией, Евхаристией, Пасхой, — это, по–моему, будет чудо. Чудо, на которое мы надеемся.
Трудность этой задачи заключается в том факте, что социальная мысль известной глубины и реалистичности развивалась, как правило, в кругах нецерковных, агностических, а то и атеистических. Поэтому христиане часто пытались огульно отбросить социальную, особенно марксистскую, мысль, да и та не слишком стремилась к диалогу с христианами. В Восточной Европе Церковь, как и государство, отказывается от такого диалога, предпочитая сотрудничество в плане национальном и, таким образом, de facto освящая монолитность как секулярного, так и религиозного общества. В России после 1905 года обращение в Православие плеяды марксистов, прошедших путь немецкого идеализма, привело к возникновению религиозной, как они ее назвали, философии, оторванной от непосредственной деятельности, хотя и общественно вдохновленной. Ревнивая мысль Бердяева о свободе по отношению к традиции, эротическая и прокатолическая мысль Соловьева, космическая и гностическая мысль Федорова нуждалась во времени, чтобы приготовить путь общественному действию. Но она может стать источником вдохновения при бблыпей свободе общественной практики.
Впрочем, тесная связь Православной Церкви с государством оставляет место лишь для благотворительной деятельности. Наблюдается значительное богословское пробуждение, связанное с общественным консерватизмом, с благочестивым милитаризмом, с каким–то культурным мессианизмом, в котором народ, история, культурное наследие составляют освященное целое. Тут и там в православии наблюдаются признаки утонченного неоязычества, тем более вредного, что оно связано с религиозным символизмом.
Другое, тоже совершенно секулярное, искушение подстерегает Церковь на Ближнем Востоке: это конфессиональная система политического устройства, при которой государство рассматривает религии как политические сущности, пользующиеся определенными льготами. Эта система порождает в умах верующих и в поведении клириков политико–религиозную двойственность. Церковь чувствует себя призванной служить не всем людям, как раньше, а только своим членам. В этой государственной структуре сияние Церкви потускнело, и она больше не смотрит на себя как на носительницу вселенского послания. Она берет на себя функцию совершения таинств, но таинства теряют свое космическое измерение, значение собирания «рассеянных детей Божиих».
