В черновике неверие Инквизитора выражено вполне открыто. Герой «Легенды» повторяет мысль Ивана о том, что после смерти нет воскресения. Знамя «хлеба земного» соединило бы всех людей в бесспорном согласии, тогда как идеал «хлеба небесного» обрек христианский мир на вечную войну. Вот этот замечательный отрывок: «Где же будет тут общность поклонения, когда большинство людей даже и не понимает, что такое. Вместо согласного преклонения воздвиглось знамя раздора и война вовеки, не то было бы со знаменем хлеба земного. Но взгляни, что религия невместима для безмерного большинства людей; а потому не может быть названа религией любви, что приходил Он лишь для избранных, для сильных и могучих и что и те, претерпев крест Его, не найдут ничего, что было бы обещано, точно так же, как и Он сам не нашел ничего после креста своего. Вот твой Единый Безгрешный, которого выставляли твои. А стало быть, идея рабства, порабощения и тайны — идея Римской церкви и, может быть, масонов, гораздо вернее для счастья людей, хотя бы основанного на всеобщем обмане. Вот что значит твой Единый Безгрешный».

Изображение истории христианства как вечной вражды и мысль о невозможности религии для большинства человечества не соответствует образу Инквизитора, который «исправляет» дело Христа, прикрываясь Его именем. Эти страшные слова были исключены из «Легенды».

***

В июне и июле Достоевский подготовлял к печати шестую книгу романа — «Русский инок». Она стоила ему мучительных усилий. В письме из Старой Руссы к XXX (11 июля) писатель жалуется: «Я все время был здесь в Руссе в невыносимо тяжелом состоянии духа. Главное — здоровье мое ухудшилось, были все больные, сначала сын — тифом, а потом оба теперь коклюшем. В этом состоянии духа и при таких обстоятельствах все время писал, работал по ночам, слушая, как воет вихрь и ломает столетние деревья…»

Записки к 6–й книге состоят из кратких заметок к житию и беседам старца Зосимы. Автор намечает основные темы поучений. Много раз повторяется мотив «рая на земле», как центра религиозного мировоззрения старца: «Все рай. Немногим дано, но'так легко видеть». «Жизнь есть великая радость». «Всю землю спасти можешь». «Все счастливы, все прекрасны, все сейчас же бы могли сделать рай». «Воистину жизнь есть рай! Раз в мириады веков дается». «Жизнь есть рай, ну какой рай, голубчик! — Потому говорю, что у меня рай в душе».

Писатель подготовляет «торжественное опровержение богохульства» Ивана. Атеист презрительно не принимает Божьего мира. Зосима утверждает, что жизнь есть радость и мир есть рай. Иван не желает мировой гармонии, купленной страданиями детей; Зосима утверждает, что «все за всех виноваты», а потому и всем простить можно. Эта идея развивается подробно: «Всякий за всех и за все виноват». «А коли младенца убьют? Пойди и прими за кого нибудь муки — легче будет». Главное. «За всех виноваты, загноили землю. Мог светить, как Единый Безгрешный. Ибо всяк может поднять ношу Его, всяк; если захочет такого счастья. Он был человеческий образ». «Прости злодею — земля прощает и терпит. Если же очень удручает тебя, — страдайья для себя ищи». «За всех и все виноват, без этого не возможешь спастися. Не возможешь спастися, не возможешь и спасти. Спасая других, ам спасаешься». Ответ Зосимы Ивану приобретает, наконец, свою окончательную формулу. «Но если все все простили (за себя), неужто не силь ны они все простить все и за чужих? Каждый за всех и все виноват, каждый потому за всех все в силах простить и станут тогда все Христовым делом, и явится сам среди их, и узнают Его и сольются с Ним, простит и Первосвященнику Каиафе, ибо на род свой любил, по–своему, да, любил, простит и Пилата высокоумного, об истине упавшего, ибо не ведал, что творил». Не которые изречения старца могли показаться слишком дерзновенными и были исключены из окончательной редакции, например: «Люби людей во rpecex их, люби и грехи их». «Дети, любите друг друга и не бойтесь греха людей; люби во грехе, ибо сия уже Божеская любовь» и, наконец, со блазнительная запись: «Люби грехи!» В онце июля Достоевский уезжает лечиться в Эмс и 7 августа высылает оттуда   6–ю книгу. Он комментирует ее по своему обыкновению в сопроводительном письме к Любимову: «Назвал эту шестую книгу «Русский инок» — название дерзкое и вызывающее, ибо закричат все нелюбящие нас критики: «Баков ли русский инок, как сметь ставить его на такой пьедестал!» — Но тем лучше, если закричат, не правда ли? (А уж я знаю, что не утерпят.) Я же считаю, что против действительности не погрешил: не только как идеал справедливо, но и как действительность справедливо. Не знаю только, удалось ли мне. Сам считаю, — что и одной десятой доли не удалось того вы разил,, что хотел. Смотрю, однако, на эту книгу естую, как на кульминационную точку романа. Само собой, что многое из поучений старца Зосимы (или, лучше сказать, способ их выражения) принадлежит лицу его, т. е. художественному изображению его. Я же хоть и вполне тех же мыслей, какие он выражает, но если б лично от себя выражал их, то выразил бы их в другой форме и другим языком, он же не мог ни другим языком, ни в другом духе выразиться, как в том, который я придал ему. Иначе не создалось бы художественного лица. Взял я лицо и фигуру из древнерусских иноков и святителей. При глубоком смирении надежды беспредельные, наивные о будущем России, о нравственном и даже политическом ее предназначении. Св. Сергий, Петр и Алексей митрополиты разве не имели всегда в этом смысле Россию в виду?»

Однако не только либеральная критика, но и почитатели «древних иноков и святителей», типа Константина Леонтьева, не признали старца Зосиму идеалом «русского инока». Образ, созданный Достоевским, был отвергнут также и оптинскими старцами.

***

Писатель тоскует в Эмсе и жалуется Победоносцеву (9 августа 1879 г.): «Я здесь лежу и беспрерывно думаю о том, что, уж разумеется, я скоро умру, ну через год или через два, и что же станется с тремя золотыми для меня головками после меня? Впрочем, я здесь и вообще в самом мрачном расположении духа. Узкое ущелье, положим, живописное, как ландшафт, но которое я посещаю 4–е лето и в котором каждый камень ненавижу, потому что трудно себе и представить, сколько тоски вынес я здесь в эти четыре приезда. Нынешний же приезд самый ужасный: многотысячная толпа всякого сброду со всей Европы (русских мало, и все какие‑то неизвестные из окраин России) на самом тесном пространстве (ущелье), не с кем ни одного слова сказать, и, главное, все чужое, все совсем чужое. Это невыносимо…»

Победоносцев прочел «Великого Инквизитора» и смутился. «Ваш Великий Инквизитор, — пишет он Достоевскому, — произвел на меня сильное впечатление. Мало что я читал столь сильное. Только я ждал, откуда отпор, возражение и разъяснение, но еще не дождался».

Замечание Победоносцева очень взволновало писателя, и он ответил ему из Эмса (24 августа 1879 г.). Это один из важнейших комментариев автора к «Братьям Карамазовым». «Мнение ваше о прочитанном в Карамазовых, — пишет он, — мне очень польстило (насчет силы и энергии написанного), но вы тут же задаете необходимейший вопрос: что ответа на все эти атеистические положения у меня пока не оказалось, а их надо. То‑то и есть, и в этомто теперь моя забота и все мое беспокойство. Ибо ответом на всю эту отрицательную сторону я и предположил быть вот этой 6–й книге «Русский инок», которая появится 31 августа. А потому и трепещу за нее в том смысле — будет ли она достаточным ответом? Тем более, что ответто ведь не прямой, не на положения прежде выраженные (в В. Инквизиторе и прежде) по пунктам, а лишь косвенный. Тут представляется нечто прямо противоположное выше выраженному мировоззрению, но представляется опять‑таки не по пунктам, а, так сказать, в художественной картине. Вот это меня и беспокоит, то есть буду ли понятен и достигну ли хоть каплю цели? А тут вдобавок еще обязанность художественности: потребовалось представить фигуру скромную и величественную, между тем жизнь полна комизма и только величественна лишь во внутреннем смысле ее, так что поневоле, из‑за художественных требований, принужден был в биографии моего инока коснуться и самых пошловатых сторон, чтобы не повредить художественному реализму. Затем есть несколько поучений инока, на которые прямо закричат, что они абсурд, ибо слишком восторженны; конечно, они абсурдны в обыденном смысле, но в смысле ином, внутреннем, кажется, справедливы».