Писатель знает, что «рай на земле» — мечта, и мечта «самая невероятная», но за эту мечту он готов отдать жизнь. Эта мечта озарила волшебным блеском его романтическую юность, свела с другими мечтателями — петрашевцами; за нее заплатил он десятью годами Сибири, за нее боролся и ее проповедовал в своих романах, ею одарял своих любимых героев (князя Мышкина, Ставрогина, Версилова) и с нею сошел в могилу. Утопия «земного рая» — таинственный источник его вдохновения.

С нежностью и умилением рассказывает «смешной человек» о прекрасных людях: у них высшее знание жизни, они понимают язык животных и деревьев; души их соприкасаются со звездами, они любят друг друга неистощимой любовью. «Их дети были детьми всех, потому что все составляли одну семью». Умирали они как бы засыпая, и умирающих провожала не скорбь, а «умножившаяся как бы до восторга любовь». «У них не было храмов, но у них было какое‑то насущное, живое и беспрерывное единение с целым миром… Они славили природу, землю, море, леса, слагали песни друг о друге. Это была какая‑то влюбленность друг в друга, всецелая, всеобщая». Картина «земного рая», нарисованная смешным человеком, есть попытка развернуть в словах мистическое содержание экстаза.

Духовный опыт Достоевского — экстатический, и в центре его стоит культ Матери–Земли–Богородицы.

Правда, героя своего рассказа писатель называет «смешным человеком»; но эта предосторожность тщетна: не «смешной человек» рассказывает нам свой фантастический сон, а сам автор, 56–летний Достоевский, позволяет себе наконец досказать до конца «самую невероятную» свою идею, пробыть хоть одно мгновение в земном раю. Он забывает на минуту доводы разума и бросается в океан «мировой гармонии», — какое освобождение, какое блаженство!

Князь Мышкин говорит, что ощущение гармонии длится не более секунды: более человеческое существо выдержать не может. Видение «смешного человека» кончается гибелью «прекрасного мира». После опьянения экстаза наступает отрезвление, Достоевский вспоминает, что мечта его «невероятна»: двери рая замкнулись навсегда перед согрешившим человечеством. Нет больше рая на земле; вся тварь стенает и томится.

История грехопадения следует за картиной райского блаженства. Она изображена символически, как грех «смешного человека». «Тут случилось нечто такое, — рассказывает он, — нечто до такого ужаса истинное, что это не могло бы пригрезиться во сне… О, судите сами: я до сих пор скрывал, но теперь доскажу эту правду. Дело в том, что я — развратил их всех!»

Возникновение зла и распространение его описывается с потрясающей силой. «Знаю только, — признается герой, — что причиной грехопадения был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающей целые государства, так и я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю». Тема эта раскрывается в образах, возвращающих нас к сну Раскольникова в «Преступлении и наказании». На каторге убийце снится: «Весь мир осужден в жертву какой‑то странной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Появились какие‑то новые трихины, существа микроскопические, вселяющиеся в тела людей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими». И в «Сне смешного человека», и в «Преступлении и наказании» описывается зарождение вражды, раздоров, кровопролитных войн. «Всеединство» в любви заменяется разъединением в ненависти…

В сне Ставрогина грехопадение обозначено символически. Оно только указано одним мистическим знаком — красным паучком. В творчестве Достоевского паук — образ злого начала. Ставрогин пишет в Исповеди: «Но вдруг, как бы среди яркого, яркого света, я увидел какую‑то крошечную точку… Эта точка стала вдруг принимать какой‑то образ и вдруг мне явственно представился крошечный, красненький паучок». Паучок влечет за собой воспоминание об оскорбленной им девочке Матреше. В земной рай зло входит в виде убийственного сладострастия. Ставрогин, как и «смешной человек», обижая девочку, совершает грех против Матери–Земли. Но судьба их различна: Ставрогин не кается и гибнет в своем омертвелом равнодушии; «смешной человек» спасается жалостью к обиженной: после сна о золотом веке он познал истину и стал другим человеком. Рассказ свой он заканчивает словами: «А ту маленькую девочку я отыскал»…

«Смешной человек» проснулся. Земной рай был только сном. Казалось бы, герой должен забыть о нем и вернуться к действительности. Происходит обратное: сон становится для него той единственной реальностью, по сравнению с которой все остальное — бред. Во сне открылась истина, и он идет ее проповедовать. Пусть разум доказывает ему, что эта истина — утопия, мечта; он не поверит разуму: «Я видел истину, не то, что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ ее наполнил душу мою навеки. Я видел ее в такой восполненной целости, что не могу не поверить, чтоб ее не могло быть у людей». Разумному сознанию противополагается здесь сверхразумная, подавляющая достоверность «видения». Он видел живой образ, а его убеждают, что образ этот не существует. Да он и сам понимает, что рай на земле невозможен, но разве тут дело в понимании? Он знает, что рай будет. «Так это просто, — уверяет «смешной человек», — в один бы день, в один бы час — все бы сразу устроилось! Главное люби других, как себя, вот что главное и это все, больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь, как устроиться… Если только все захотят, то сейчас все устроится».

Это сказано со страстной верой и без всякой иронии. О братстве в любви Достоевский писал еще в «Зимних заметках о летних впечатлениях». Такое братство и есть рай на земле. «Потому что я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле».

«Сон смешного человека» — разгадка сложной религиозной философии Достоевского; здесь синтез и увенчание всего его мировоззрения. Он верил не в потустороннее блаженство бесплотных душ, а в наступление Царствия Божия на земле, в осуществление человеческого всеединства в любви по завету Христову. Он верил в воскресение и преображение плоти.

«…Люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле!..» «Земной рай» — не социалистический муравейник, не гуманистическая утопия, а Второе Пришествие Христа. Правда, «смешной человек» не называет имени то–тил подсудимого в блестящей речи. Достоевский обрушивается на красноречивую изворотливость защитника и с волнением говорит о святости ребенка. «Слушайте, — обращается он к адвокату, — мы не должны превозноситься над детьми, мы их хуже. И если мы учим их чему‑нибудь, чтоб сделать их лучшими, то и они нас учат многому и тоже делают нас лучшими, уже одним только нашим соприкосновением с ними… А потому мы их должны уважать и подходить к ним с уважением к их лику ангельскому, к их невинности, к их безответственности и к трогательной их беззащитности». «Ангельский лик» ребенка будет раскрыт в поучениях старца Зосимы, истязание детей станет главным аргументом против «Божьего мира» в устах Ивана Карамазова; адвокат Спасович появится на процессе Мити Карамазова под именем Фетюковича.

Автор посещает колонию малолетних преступников и рассказывает о жизни этих маленьких отверженных. «Да, — восклицает он, — эти детские души видели мрачные картины и привыкли к сильным впечатлениям, которые и останутся при них, конечно, навек и будут сниться им всю жизнь в страшных снах». Потом он попадает в Воспитательный дом, и его занимает психология «вышвырков» из общества… «Я спрашивал себя мысленно и ужасно хотел проникнуть; когда именно эти дети начинают узнавать, что они всех хуже, т. е. что они не такие дети, как «те другие», а гораздо хуже и живут совсем не по праву, а лишь, так сказать, из гуманности!» И снова «факты» детских страданий: дело Корниловой, мачехи, выбросившей из 4–го этажа шестилетнюю падчерицу; дело Джунковских, свирепо истязавших своих детей. Достоевский заканчивает свой отчет о процессе вдохновенным призывом к любви; религиозный пафос этой «проповеди» предваряет поучения старца Зосимы. «Ищите любви и копите любовь в сердцах ваших, — восклицает он. — Любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих. Любовью лишь купим сердца детей наших… Да и как не любить их! Если уже перестанем детей любить, то кого же после того мы сможем полюбить и что станется с нами самими? Вспомните же, что лишь для детей и для их золотых головок Спаситель наш обещал нам «сократить времена и сроки». Ради них сократится мучение перерождения человеческого общества в совершеннейшее. Да совершится же это совершенство и да закончатся, наконец, страдания и недоумение цивилизации нашей!»