Этот образ матери, скорбящей и смиренной, почти икона.
***
К неземной своей подруге, Софье Андреевне, Версилов обращен светлым ликом. Темным он повернут к земной своей любви — Катерине Николаевне Ахмаковой. На протяжении первых двух частей романа правда этой любви закрыта от нас плотной завесой сплетен, клеветы, гнусных подозрений. Сын слышал, что за границей у отца была какая‑то подозрительная история с этой женщиной и что их разделяет старая вражда. Он предубежден против Ахмаковой и, встретив ее впервые у князя Сокольского, видит в ней врага. «Она как‑то вздернула лицо, скверно на меня посмотрела и нахально улыбнулась». И все же его поражает ее красота. Автор повторяет прием, использованный им в «Идиоте» для изображения Настасьи Филипповны: герой видит сначала портрет красавицы, а потом ее самое.
«Отворилась боковая дверь, — вспоминает подросток, — и та женщина появилась. Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете минуты три и ни на одну секунду не отрывал глаз от ее лица… Но если б я не знал портрета и после этих трех минут спросили меня — какая она? — я бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось… Я только помню из этих трех минут какую‑то действительно прекрасную женщину»… Так вводится «фатальная» красавица Ахмакова. Красота — страшная сила, и действие ее на человеческую душу необъяснимо и могущественно; мы предчувствуем уже трагедию Версилова. Вражда Аркадия к Ахмаковой переходит в привязанность. и кончается страстной влюбленностью. Не, подозревая своего соперничества с отцом он ясновидением любви отгадывает характер Катерины Николаевны. Та, которую он считал роковой красавицей, опасной и развращенной аристократкой, оказывается бесконечно простодушной и застенчивоцеломудренной женщиной. Тайна ее в том, что у ней нет никакой тайны: она — сама жизнь, непостижимо простая и ясная. Подросток говорит ей, задыхаясь от волнения и восторга: «Я не могу больше выносить вашу улыбку. Зачем я представлял вас грозной, великолепной и с ехидными светскими словами еще в Москве… Выражение вашего лица есть детская шаловливость и бесконечное простодушие — вот!.. Я как увидал вас, так и ослеп. Ваш портрет совсем на вас не похож; у вас глаза не темные, а светлые и только от длинных ресниц кажутся темными. Вы полны, вы среднего роста, но у вас плотная полнота, легкая, полнота здоровой деревенской молодки. Да и лицО у вас совсем деревенское, лицо деревенской красавицы, круглое, румяное, ясное, смелое, смеющееся… и застенчивое лицо! Право, застенчивое! Застенчивое у Катерины Николаевны Ахмаковой! Застенчивое и целомудренное, клянусь! Больше, чем цело мудренное — детское! У вас ум веселый, но без всяких прикрас… Еще я люблю, что с вас не сходит улыбка: это мой рай! Еще люблю ваше спокойствие, вашу тихость. У вас грудь высокая, походка легкая, красоты вы необычайной, а гордости нет никакой!» Образу матери противоставляется образ любовницы: страдальческому смирению одной — целомудренная и радостная красота другой. Весь женский мир Досто евского распадается на эти два раздела: героини его или кроткие «сестры милосер дия», умеющие любить только по матерински (наиболее яркий образ — Соня Мармеладова), или сверкающие красотой и очарованием молодости любовницы. Первые нисходят в мир с жертвенной любовью, вторые терзают и губят своих Жертв огнем эроса. Настасья Филипповна, Ахма кова, Грушенька — психологически азлич ные — объединены присущей им эротической стихией. Достоевский с юных лет нес в себе неясную тоску по «живой жизни». Свет ее вспыхивал перед ним на секунду в экстазе перед эпилептическим припадком. Он знал ее, но определить не мог. Версилов выражает его «виденье непостижное уму». Сергей Сокольский насмешливо спрашивает его: «А что же такое эта живая жизнь, по–вашему?» — «Не знаю, князь, — отвечает тот. — Знаю только, что это должно быть нечто ужасно простое, самое обыден ное и в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное и до того простое, что мы никак не можем поверить, чтоб оно было так просто и естественно проходили мимо вот уже многие тысячи лет, не замечая и не узнавая».
После свидания с Ахмаковой Аркадий доверчиво рассказывает отцу о своей любви. Вдруг голос его дрожит и он восторженно объявляет: «Слушайте, Андрей Петрович, слушайте: эта женщина есть то, что вы давеча у этого князя говорили про «живую жизнь» — помните? Ну, вот с та ким взглядом вы и встретили женщину идеал, и в совершенстве, в идеале признали «все пороки».
Тайна темного лика Версилова приоткрывается: русский европеец, духовный странник смутно знает о «живой жизни» и томится по ней. И вот сама «живая жизнь» является ему в русской красоте, простой и простодушной. Но душа его уже отравлена сомнением, сердце развращено духовными блужданиями, и он не видит, не понимает, не верит в представшее перед ним «совершенство». Ахмакова вызывает в нем злую страсть и вместо спасения несет ему гибель. Она — простота и цельность, он — сложность и раздробленность. Она живет, и в этом ее благодатная тайна. Он только тоскует по жизни, мечтает и фантазирует. Небесная спутница, Софья Андреевна, слишком высока, земная любовь — Ахмакова так проста, что в нее нельзя поверить. Сознание разорвано между двумя недостижимыми идеалами.
В третьей части тайна страсти отца внезапно открывается сыну. Выздоровев от горячки, Аркадий снова вовлекается в «вихрь событий». Катастрофа надвигается: эффект ее усиливается ложной благополучной развязкой. Умирает странник Макар Иванович; Версилову кажется, что двухлетнее наваждение кончено, что он больше не любит Катерину Николаевну. Он свободен и может жениться на Софье Андреевне. В одной из самых удивительных сцен в романе отец открывает свою душу сыну. Катерину Николаевну он встретил за границей, и она с первого взгляда «заколдовала его». «Это был фатум», — говорит он. Подросток объясняет: «Он не захотел фатума, не захотел любить. Не знаю, смогу ли передать это ясно, но только вся душа его была возмущена именно от факта, что с ним это могло случиться. Все‑де, что было в нем свободного, разом уничтожилось пред этой встречей и человек навек приковался к женщине, которой совсем до него не было дела. Он не пожелал этого рабства страсти». Так окончательно формулируется трагедия Версилова: борьба свободы с фатумом, восстание свободной личности против рабства страсти. Торжественно, со светлым лицом, как «воскресший», говорит он о своей великой и единственной любви к Софье Андреевне и нежно целует ее портрет. Но внезапно после этого озарения наступает зловещий мрак. На похороны Макара Ивановича отец не приходит; «мама» ждет его в невыносимой тревоге; наконец, он является, говорит как в бреду и смеется безумным смехом. «Знаете, мне кажется, что я весь точно раздваиваюсь. Точно подле вас стоит ваш двойник; вы сами умны и разумны, а тот непременно хочет сделать подле вас какую‑нибудь бессмыслицу и иногда превеселую вещь». «Знаешь, Соня, — обращается он к жене, — указывая на завещанный ему Макаром Ивановичем старинный образ, вот я взял опять образ и, знаешь, мне ужасно хочется теперь, вот сию секунду, ударить его об печку, об этот самый угол. Я уверен, что он разом расколется на две половины — ни больше, ни меньше».
И он разбивает образ.
Раздвоение Версилова подчеркнуто мотивом «двойника». Сын не верит, что отец его совершил этот страшный символический поступок в припадке умопомешательства, «но, — прибавляет он, — двойник был несомненно подле него, в том не было никакого сомнения». Версилов стоит на грани безумия: фатум влечет его в свою бездну, ему угрожает участь Ставрогина и Ивана Карамазова, богоборчество, демоническая одержимость, двойник–черт. Происходит свидание любовников; к этому единственному диалогу между героем и героиней подготовляло нас все движение интриги. Ахмакова простодушно признается Версилову, что она его любит «общею любовью, которою всех любишь». Он униженно просит ее не выходить ни за кого замуж, и вдруг в нем вспыхивает ярость. «Я вас истреблю!» — говорит он искаженным голосом. Но, овладев собою, отпускает ее со словами: «Нет, мы с вами одного безумия люди! Будьте всегда такая безумная, не меняйтесь, и мы встретимся друзьями».
