У него мелькает мысль: а может быть, загадочность и есть «природа» князя? Может быть, его не надо разгадывать? «Не вести ли лицо князя по всему роману загадочно, изредка определяя подробности (фантастичнее и вопросительнее, возбуждая любопытство), и вдруг разъяснить лицо его в конце?» «А не выставить ли князя беспрерывным сфинксом?» «NB князя Сфинксом». Но при беспрерывной загадочности героя тускнеет религиозная идея романа. Достоевский возвращается к старому плану одиннадцатой тетради: князь — дитя и окружен детьми. «Чем сделать лицо героя симпатичным читателям? Если Дон Кихот и Пиквик, как добродетельные лица, симпатичны читателю и удались, так это потому, что они смешны… Герой романа, князь, если не смешон, то имеет другую симпатичную черту — он невинен». Князь невинен, как дитя, и верит в Царство Божие на земле. Его «идея» связана с мечтой о золотом веке. Об этом свидетельствует заметка: «Всякая травка, всякий шаг, Христос, вдохновенная речь князя (Дон Кихот и желудь)». Дон Кихот произносит знаменитую речь об утопии, держа в руке желудь; русский Дон Кихот — Мышкин приходит к людям с проповедью Царства Божия на земле. И его окружают дети, «сыны Царства». Намечается любопытный план: у князя — двойная жизнь, одна со взрослыми, другая, настоящая, — с детьми. «У него заведения и школы». «В Петербурге у него вроде клуба…». «Детский клуб у князя по таенно». «Тайна» князя разъясняется только в финале. «Не кончить ли роман исповедью?» — записывает Достоевский. «Отношения же с детьми так сделать: сначала, когда дело больше идет об Аглае, о Гане, об Н. Ф., об интригах и проч., — не упомянуть ли вскользь и почти загадочно об отношениях князя с детьми, с Колей и проч. О клубе же не упоминать, но клуб, отрекомендованный дальними слухами, не представить ли вдруг и князя среди него царем, этак в 5–й или 6–й части романа?» «Детский клуб начинает образовываться еще в третьей и четвертой частях». «Все вопросы и личные князя (в которых дети берут страстное участие), и общие решаются в нем, и в этом много трогательного и наивного». «NB. Через детей признается и Рогожин в совершенном преступлении». «Князь говорит детям о Христофоре Колумбе, и что нужно быть действительно великим человеком, чтобы умному человеку устоять даже против здравого смысла».

Замысел ослепительный и дерзновенный. Не мечта о рае, а рай, уже осуществленный на земле в братстве детей; Царство небесное, пребывающее реально рядом с царством земным! С одной стороны, детский клуб, с другой — темный мир Епанчиных, Иволгиных и Рогожиных; благовестие князя (его речи и проповеди) реализуется в действии: дети судят дела «мира сего», преобразуют его своим влиянием (Рогожин признается в преступлении). Но ведь это уже не роман, а мистерия, не искусство, а теургия. Учитель, окруженный учениками и несущий миру благовестие Царства Божия, — не князь, а Христос!

Достоевский продумал свою идею до конца. На одной странице черновой тетради мы читаем медленно, каллиграфически выведенные слова: «Смиренный игумен Зосима. Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст; Евангелие Иоанна Богослова». И после них крупными буквами написано: «NB. Князь Христос». После глубокого раздумья (машинально вписанные имена) — внезапное решение. Но как показать образ Христа в князе? Автор делает несколько заметок: «Теория практического христианства». «О вере. Искушение Христа. Сострадание — все христианство». «Князь все прощает». «Любовь христианская — князь». «Считает себя ниже и хуже всех. Мысли окружающих видит насквозь». «Окончательно всегда готов винить себя».

И, наконец, важнейшая запись: «Смирение — самая страшная сила, какая только может на свете быть!» Сострадание, все прощение, любовь, смирение, мудрость — таковы черты князя–Христа. Перед безмерностью задачи Достоевский остановился. В окончательной редакции «божественность» князя исчезла; «праведность» прикрылась человеческими слабостями. Писатель преодолел соблазн написать «роман о Христе».

Характер героя раскрывается в трех направлениях: загадочность, невинность, святость. И все же автор не удовлетворен. Князь вырастает в великую духовную силу, но в чем она проявится? Неужели только в любовной интриге между Настасьей Филипповной, Рогожиным, Аглаей и Ганей? Он перерос этот тесный мир. «Чтобы очаровательнее выставить характер Идиота (симпатичнее), надо ему и поле действия выдумать». И автор выдумывает: поприще князя — Россия; он узнает русский народ, готовится к огромной деятельности и внезапно умирает. Идет ряд набросков: «До страсти начинает любить русскйй народ». «Действие России на князя. Насколько и чем он изменился». «Россия действует на него постепенно. Прозрение его». «Князь возвращается, смущенный громадностью новых впечатлений о России, забот, идей, состояния, и что делать». «Главная задача: характер идиота. Его раз вить. Вот мысль романа: как отражается Россия. Все, что выработалось бы в князе, угасло в могиле… Но… Для того нужна фабула романа». Князя, общественного деятеля и народника, можно показать только издали, но не изобразить. Не то — пришлось бы строить другую фабулу, писать новый роман. И автор обрекает своего героя на преждевременную смерть.

В окончательном тексте романа сохранились следы этого первоначального русофильского замысла.

Изучение черновиков убеждает нас, что замысел «Идиота» столь же персоналистичен, как и замысел «Преступления и наказания». И там и здесь центр романа — личность. Работа писателя над планами сводится главным образом к разъяснению лица главного героя.

***

Замысел «Идиота» органически вырастает из замысла «Преступления и наказания». Раскольников потерял веру, у него «помутилось сердце», и он захотел «переступить» через нравственный закон. На примере преступления человека нового поколения автор показывает кризис русского сознания XIX века. Раскольников — вполне русский человек, «тип петербургского периода», но то, что совершается в его душе, — явление не личное и не национальное: в ней отражается состояние всего мира. Трагедия современного человечества в полной силе раскрывается в России, стране величайших крайностей и притиворечий. Русский дух, не скованный преданием и беспредельно свободный, наиболее напряженно переживает мировую драму. Вот почему романы–трагедии Достоевского, несмотря на все их национальное своеобразие, имеют всемирное значение. Но в «Преступлении и наказании» кризис сознания концентрируется в одной душе, выпавшей из старого миропорядка. В «Идиоте» — все действующие лица втянуты в этот кризис, все принадлежат к гибнущему миру. «Положительно прекрасный человек», князь Мышкин один противостоит «темным силам» и гибнет в борьбе с ними. В «Преступлении и наказании» только Раскольников и его двойник, Свидригайлов, поражены страшным недугом; остальные, по видимости, еще здоровы. В «Идиоте» тлетворное поветрие охватило всех, все души изъязвлены, все устои расшатаны, все источники вод отравлены. Мир романа «Идиот» страшнее и трагичнее мира ««Преступления и наказания»: люди мечутся в лихорадке, говорят в бреду, стонут и скрежещут зубами. Два романа — две стадии той же болезни: в первом болезнь в зародыше, во втором — в полном развитии. Мы знаем, с каким волнением следил Достоевский из‑за границы за всем происходившим в России, как мрачно смотрел он на действительность, как пытался из уголовной хроники вычитать грозные знаки близкого конца. Газеты жаловались на падение нравственности, на участившиеся преступления, грабежи и убийства. Но в то же время он никогда так не верил в грядущее обновление погибающего мира, в спасение человечества образом русского Христа. Противоречие между отчаянием и надеждою, безверием и верою воплотилось в «Идиоте». Роман построен на потрясающем контрасте мрака и света, смерти и воскресения.

В шестидесятые годы пессимизм и оптимизм писателя казались болезненно преувеличенными, роман был не понят и почти не замечен; старый мир стоял, по–видимому, прочно и непоколебимо; процесс разрушения, о котором говорил Достоевский, совершался в темных глубинах сознания. Только теперь, в нашу катастрофическую эпоху, мы начинаем понимать его пророчества.