Возвратившись в Париж, Достоевский едет оттуда в Женеву, где встречается с Н. Страховым. Вместе они отправляются в Люцерн. Затем через Монсени в Геную; из Генуи на пароходе едут в Ливорно, оттуда во Флоренцию. Страхов сообщает, что Достоевский скучал в Uffizi, сравнивал Арно с Фонтанкой и с увлечением читал новый роман Гюго «Les Miisierables».

В сентябре они оба вернулись в Россию. Ни в письмах, ни в ' Заметках "писатель ни слова не говорит об Италии, о которой он так пылко мечтал с раннего детства. В Европе ждало его полное разочарование, — "страна святых чудес "оказалась кладбищем.

* * *

В ноябрьской книжке "Времени "(1862 г.) появляется рассказ Достоевского «Скверный анекдот ". Розовые надежды первых дней реформы рассеялись. Освобождение крестьян, ради которого писатель "пошел в революцию "и за которое заплатил десятью годами ссылки, обрадовало его не надолго. "Праздник примирения "между народом и интеллигенцией еще недавно вдохновлял его публицистику; теперь он мстит себе за неисправимую "мечтательность "и издевается над своей наивностью. Вместо гимна эпохе великих реформ, он пишет на нее свирепую сатиру. Реформа не удалась, вместо нее получился "скверный анекдот ".

В государственных деятелях нового царствования он узнает все тех же утопистов сороковых годов, но только внезапно поверивших в свои парламентские способности. В лице героя, действительного статского советника Ивана Ильича Пралинского[117], он рисует на них убийственную карикатуру. Иван Ильич — генерал, еще молодой, любит говорить и "принимать парламентские позы ". В минуты уныния он сам называет себя "парлером "и "фразером ". "Но обновляющаяся Россия подала ему вдруг большие надежды. Он вдруг начал говорить красноречиво и много, и говорить на самые новые темы ". Он "поэт в душе "и излюбленный его сюжет — гуманность. "Гуманность — главное дело, восклицает он, гуманнность с подчиненными, памятуя, что и они человеки. Гуманность все спасет и все вывезет… Гуманность, говорю я, может послужить, так сказать, краеугольным камнем предстоящих реформ й вообще к обновлению вещей ".

Автор "Бедных людей "и "Униженных и оскорбленных ", гуманная репутация которого была утверждена Белинским и Добролюбовым, не находит достаточно сильных сарказмов, чтобы вышутить "человеколюбие "реформаторов. Ему хочется, как и его герою, князю Волковскому, "поплевать немножко на все это дело ". Недавно он писал во "Времени "о том, что народ с любовью примет своих "пастырей ". В "Скверном анекдоте "это предсказание пародируется.

Пралинский предлагает следующий силлогизм: "Я гуманен, следовательно, меня любят, стало быть, чувствуют доверенность. Чувствуют доверенность, стало быть, веруют; веруют, стало быть, любят… т. е. нет, я хочу сказать, если веруют, то будут верить и в реформу, поймут, так сказать, самую суть дела, так сказать, обнимутся нравственно ".

Случай помогает его превосходительству проверить на деле верность своей идеи. Возвращаясь пешком из гостей, он слышит музыку в каком‑то ветхом, одноэтажном домишке. Узнает, что женится его подчиненный Пселдонимов, "чиновник рублях на десяти в месяц жалованья ", и решает совершить поступок "патриархальный, высокий и нравственный ": осчастливить своим посещением этого бедняка. "Мой поступок воскресит в них благородство, сладко мечтает генерал. Да ведь я униженного нравственно подыму, я самому себе его возвращу… Они уже мои: я — отец, они — дети… "

Появление Пралинского на мещанской свадьбе вызывает сначала смятение, но скоро гости догадываются, что он, "кажется, того… под шефе "и начинают вести себя непочтительно. Генерал в смущении все прихлебывает из бокала. Студент кричит ему в лицо петухом, сотрудник сатирического журнала "Головешка "[118] бросает в него хлебными шариками. Пралинский чувствует, что пьян, хочет уйти, но остается ужинать и произносит тост.

"Я сказал уже, господа, что Россия… Да, именно Россия…. одним словом, вы понимаете, что я хочу сказать.. Россия переживает, по моему глубочайшему убеждению, гу–гуманность ". — "Гу–гуманность! ", раздалось на другом конце стола — "Гу–гу! " — "Тю–тю! "

Поднимается скандал, и сотрудник "Головешки " "обличает "гуманного генерала. Тому делается дурно и его укладывают на брачное ложе: всю ночь он страдает от расстройства желудка. Молодые устраиваются на перине, положенной на стульях; стулья разъезжаются и они с грохотом падают. Семейное счастье и служебная карьера Пселдонимова навсегда испорчены. Вернувшись к себе на следующее утро, Пралинский восемь дней не выходит из дому. "Были минуты, когда Он было думал постричься в монахи… Ему представлялось тихое подземное пеиие, отверстый гроб, житье в уединенной келье, леса и пещеры ". Этим язвительным штрихом заканчивается портрет "гуманиста ". Рассказ написан в стиле самых свирепых обличений Щедрина. Это грубый фарс, но не лишенный комической силы. Для общепризнанного проповедника человеколюбия гуманность превратилась теперь в "гу–гуманность, гу–гу, тю–тю! "

* * *

В февральской и мартовской книжках 'Времени "за 1863 год появились "Зимние заметки о летних впечатлениях ". Этот замечательный опыт философской публицистики написан в виде писем к друзьям о заграничном путешествии 1862 года. Автор вспоминает о чувствительном путешественнике Карамзине и начинает свои заметки вполне в карамзинском стиле: "Вот уже сколько месяцев толкуете вы мне, друзья мои, чтобы я описал вам поскорее мои заграничные впечатления, не подозревая, что вашей просьбой вы ставите меня просто в тупик ". Напомнив читателям о сентиментальной традиции "Писем русского путешественника ", автор только усиливает впечатление контраста: нет ничего более противоположного карамзинской чувствительности, чем жестокая ирония "Зимних заметок ". Критики Достоевского, особенно иностранные, упрекают его в предвзятости и поспешности оценки европейской культуры; в Европе он пробыл всего два с половиной месяца, в Париже менее месяца, в Лондоне — восемь дней. Когда успел он проникнуть в психологию парижского буржуа, изучить положение лондонского пролетариата? Это недоразумение вызывается исключительным свеобразием литературной формы "Заметок ". Автор притворяется, что описывает свои "впечатления ", но это только прием публициста, создающего новую и острую форму историко–философского трактата. Достоевский поехал в Европу с готовой идеей и лишь "проверил "ее заграничными впечатлениями: действительность вполне подтвердила его теоретическое построение.

Если смотреть на "Зимние заметки ", как на путевой журнал, то придется признать, что во всей мировой литературе не существует более странного "описания путешествия ". Страхов рассказывает в своих воспоминаниях: "Федор Михайлович не был большим мастером путешествовать, его не занимала особенно ни природа, ни исторические памятники, ни произведения искусства, за исключением разве самых великих, все его внимание было устремлено на людей, и он схватывал только их природу и характеры, да разве общее впечатление уличной жизни. Он горячо стал объяснять мне, что презирает обыкновенную, казенную манеру осматривать по путеводителю разные знаменитые места… "

Странные "Заметки о впечатлениях ", в которых не упоминается ни об одном памятнике искусства, ни об одной церкви, ни об одном пейзаже, кроме разве панорамы лондонских улиц; в которых Италия и Швейцария обходятся молчанием, а Париж представлен в нескольких встречах с "буржуа ". Но Достоевский не охотится за живописными впечатлениями; он схватывает "идею "Европы и по немногим признакам разгадывает тайну европейского человека.