Трагическое зрелище бессилия "естественного добра ": любовь, сострадание, самоотвержение помочь ближнему не могут. Зло добром не побеждается. К концу романа у Ихменевых разбитая жизнь, у Наташи неисцелимая рана в сердце; Иван Петрович доживает свои последние дни в больнице, Нелли лежит в гробу. А 'изменник Алеша блаженствует с Катей, злодей–князь благоденствует и собирается жениться. Полное торжество зла. Почему это? Может быть9 гуманистическое добро мнимое? Так ставит Достоевский свою основную этическую проблему. Решение ее;, — в романах–трагедиях.
* * *
Автор смиренно признавался, что в "Униженных и оскорбленных " "выставлено много кукол, а не людей ", но прибавлял, что в этом "диком произведении "есть "полсотни страниц, которыми он гордится ". К этим страницам несомненно принадлежит поразительная ночная сцена в ресторане между князем и Иваном Петровичем. Это первая "философская беседа "в творчестве Достоевского, напоминающая беседу в трактире Версилова с сыном и profession clei foi Ивана Карамазова Алеше, тоже в трактире. Впервые в действие внешнее, столкновение событий и борьбу страстей, огненным потоком врывается действие внутреннее, борьба идей. Суд над мнимым добром поручается злодею.
"Идея "личности князя Волковского восходит к пожилому и почтенному чиновнику Юлиану Мастаковичу, сладострастнику, женящемуся на юной девушке ( "Петербургская Летопись "и "Елка и свадьба "). О князе Маслобоев рассказывает: "Он женится в будущем году. Невесту он себе еще в прошлом году приглядел. Ей было тогда всего четырнадцать лет, теперь ей уж пятнадцать, кажется, еще в фартучке ходит, бедняжка ". Князь сам признается Ивану Петровичу в любви к разврату: "От скуки я стал знакомиться с хорошенькими девочками,.. Я люблю значение, чин, отель; огромную ставку в карты (ужасно люблю карты). Но, главное — женщины и женщины во всех видах. Я даже люблю потаенный, темный разврат, постраннее и оригинальнее, даже немножко с грязнотцой для разнообразия ". Но сладострастник Юлиан Мастакович — невинное дитя по сравнению с князем. В Волковском оживает страшный человек–паук Газин, сладострастно резавший маленьких детей ( "Записки из Мертвого Дома "). Иван Петрович замечает, что князь "находил какое‑то удовольствие, какое‑то, может быть, даже сладострастйе в своей наглости, в этом нахальстве, в этом цинизме, с которым он срывал, наконец, перед ним свою маску ". Повторяется сравнение с пауком: "Он производил на меня, говорит рассказчик, впечатление какого‑то гада, какого‑то огромного паука, которого мне ужасно хотелось раздавить ". В князе то же обаяние мощи, что и в бесстрашном разбойнике Орлове. Он — сильная личность, стоящая вне морального закона. "Угрызений совести у меня никогда не было ни в чем ", — гордо заявляет он.
В мире Достоевского, у князя Волконского большое потомство: по одной линии от него происходят "сладострастники "(Свидригайлов, Федор Павлович Карамазов и бесчисленные "старички ", — Тоцкие, Епанчины, Сокольские и др.). По другой, — "сверхчеловеки "(Раскольников, Кирилов, Иван Карамазов). Обе линии соединяются в Ставрогине. Портрет Волковского очень напоминает портрет Ставрогина. Лица обоих красивые, но отталкивающие маски. "Правильный овал лица, несколько смуглого, превосходные зубы, маленькие и довольно тонкие губы, красиво обрисованные, прямой, несколько продолговатый нос, высокий лоб, на котором еще не видно было ни малейшей морщинки, серые, довольно большие глаза, — все это составляло почти красавца, а между тем лицо его не производило приятного впечатления. Это лицо именно отвращало от себя тем, что выражение его было, как будто не свое, а всегда напускное, обдуманное, заимствованное… Вглядываясь пристально, вы начинали подозревать под внешней маской что‑то злое, хитрое и в высочайшей степени эгоистическое "…
Князь приглашает Ивана Петровича ужинать в ресторан, и полупьяная его болтовня превращается в беспощадную расправу с идеализмом. Он издевается над самоотверженностью покинутого жениха. "Ведь Алеша отбил у вас невесту, говорит он, я ведь это знаю, а вы, как какой нибудь Шиллер, за них же распинаетесь, им же прислуживаете, и чуть ли у них не на побегушках…. Ведь это какая‑то гаденькая игра в великодушные чувства… А главное: стыдно! стыдно! "Он презирает своего сына: "Мне до того, наконец, надоели все эти невинности, все эти Алешины пасторали, вся эта шиллеровщина, все эги возвышенности в этой проклятой связи с этой Наташей''… Ни в какое добро он не верит, он такой же, как и все, только другие молчат, а он говорит. "Если бы могло быть, чтобы каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтобы, не побоялся изложить не только то, что он боится сказать *: всим лучшим друзьям, ко даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться… Вы меня обвиняете в пороке, разврате, безнравственности, — а я, может быть, только тем л виноват теперь, что откровеннее других, и больше ничего ".
Гуманистической лжи о естественной безгрешности человека противоставляется религиозная истина о первородном грехе. Утопическая идиллия кончилась в "Мертвом доме ". Началась религиозная трагедия.
"В основании всех человеческих добродетелей, утверждает князь, лежит глубочайший эгоизм. И чем добродетельнее дело, тем больше тут эгоизма "… Что же остается делать человеку, которого тошнит от всех этих "пошлых возвышенностей "? Единственно: гримасничать и показывать язык. Князь продолжает: "Одно из самых пикантных для меня наслаждений всегда было прикинуться сначала самому на этот лад, войти в этот тон, ободрить какого‑нибудь вечно юного Шиллера, и потом вдруг, сразу огорошить его! Вдруг поднять перед ним маску и из восторженного лица сделать ему гримасу, показать ему язык и именно в ту минуту, когда он менее всего ожидает этого сюрприза ". Он для того и пригласил Ивана Петровича в ресторан, чтобы доставить себе удовольствие "поплевать немножко на все это дело, и поплевать именно в его глазах ". "Идея "князя иллюстрируется анекдотом о сумасшедшем парижском чиновнике, который накидывал на голое тело широкий плащ и "с важной, величественной миной "выходил на улицу. Встретив прохожего, он "развертывал свой плащ и показывал себя во всем "чистосердечии ". Этот образ — символ гуманистического добра: нагота под пышным плащем.
Князь Волковский бунтует, но еще невинно, по–мальчишески: делает гримасы и высовывает язык. "Джентльмен "из ^Записок из подполья "действует смелее: он не только выставляет язык "хрустальному зданию ", этому гуманистическому раю на земле, но предлагает "отправить его к чорту ". Достоевский один из величайших духовных бунтовщиков в мировой истории.
После ночного разговора с князем, рассказчик уходит в негодовании. Он "поражен ", он не может "описать своего озлобления ". Но если бы он задумался над словами "гада ", которого ему хочется раздавить, быть может, он сознался бы, что в них много правды. Роман, который он сам рассказывает, как будто нарочно подтверждает теорию князя об эгоизме. Разве ле эгоисты Алеша и Катя, разве не эгоистка Наташа, покупающая свое счастье несчастьем родителей и страданием жениха? Разве не эгоист "добрейший "старик Ихменев, собирающийся вызвать иа дуэль князя, и тем погубить Наташу, ради удовлетворения своей мести? Да и все "униженные и оскорбленные " — эгоисты именно в своем унижении и страдании. Автор объясняет свой парадокс на примере Нелли и ее матери. Иван Петрович окружает бедную сиротку довольством и заботливостью, но она убегает от него и просит милостыню. Рассказчик замечает: "Она оскорблена, рана ее не могла зажить, и она как бы нарочно старалась растравить свою рану. Точно она наслаждалась сама своей болью, этим эгоизмом страдания, если так можно вы»разиться ". В развязке романа выясняется, что мать Нелли была законно обвенчана с князем Волковским, хранила официальный документ и могла спасти себя и дочь от нищеты и гибели. Но она пожертвовала и собой и дочерью только для того, чтобы насладиться до конца своим гордым страданием. Князь признается, что он не отдал ей украденных отцовских денег, так как рассудил, что, "отдав ей деньги, сделает ее, может быть, даже несчастною ". "Я бы отнял у нее наслаждение быть несчастной вполне из‑за меня, говорит он, и проклинать меня за это всю свою жизнь. Поверьте, мой друг, в несчастии такого рода есть даже какое‑то высшее упоение сознавать себя вполне правым и великодушным и иметь полное право назвать своего обидчика подлецом. Это упоение злобы встречается у шиллеровских натур, разумеется: — быть может, потом ей было нечего есть, но я уверен, что она была счастлива ". В страдании есть эгоизм, упоение злобой, презрение к гонителям, наслаждение позором, месть несправедливой судьбе, любование собственным благородством, вызов миру. "Униженные и оскорбленные "не так уж несчастны: им ведомы утонченные наслаждения, которых они "не променяли бы. ни на какое благополучие.
