Познакомившись с Петрашевским весной 1846 года, он берет в его библиотеке книги социально–христианского содержания: «Le nouveau Christianisme» Сен–Симона, «Le vrai Christianisme suivant Jesus‑Christ» Каб. э, «De la celebration du dimanche» Прудона.
В 1847 году он начинает посещать его кружок и встречает в нем много единомышленников: А. П. Милюков преклоняйся перед Ламенне и переводил на церковно–славянский язык «Paroles d'uncroyant»; К. И. Тимковский "обещался в одну из пятниц доказать путем чисто–научным божественность Иисуса Христа, необходимость пришествия Его в мир на дело спасения и рождение Его от Девы "; поэт А. Н. Плещеев писал:
Сижу ли окружен шумящею толпою
На пиршестве большом, мне слышен звук цепей;
И предстает вдали, как призрак предо мною
Распятый на кресте Великий Назорей.
Другой петрашевец, Европеус на следствии заявлял, что "характер теории Фурье есть религиозный, гармонический, научный и мирный, противоположный всяким насильственным переворотам, революциям и беспорядкам ". Так же смотрел на фурьеризм и петрашевец Дебу. "Теория Фурье, показал он, не заключает в себе ничего вредного для общества, напротив, она мирит людей всех классов и состояний, поддерживает религиозные чувства и побуждает к сохранению порядка ".
Пламенным христианским социалистом был также петрашевец Д. Ахшарумов, который на обеде в честь Фурье (7 апреля 1849 года) говорил: "И вот нашлись люди с горячей любовью ко всем людям, к целому человечеству, а также к Богу, которые посвятили всю свою жизнь на то, чтобы найти такое устройство общества, где все были бы богаты, счастливы и довольны, где бы самая жизнь наша, каждый день, час и минуты ее были бы благодарственным гимном Создателю, где не было бы ни слез, ни преступлений, и во главе их стоит величественный гений Фурье ". Великая цель петрашевцев: реставрировать образ человека во всем его величии и красоте… "покрыть всю землю нищую дворцами, плодами и разукрасить в цветах ". Эта речь прекрасно передает утопический дух нового движения, его религиозно–гуманистический пафос. Достоевский мог бы подписаться под каждым словом этого манифеста. Русские фурьеристы не имели политической программы, были против насильственных переворотов, признавали частную собственность в "ассоциации ", и иерархическую организацию труда. В этом смысле их нельзя назвать ни революционерами, ни даже социалистами. Больше всего им подходит имя человеколюбивых либералов.
Никакого заговора Петрашевского не существовало. О собраниях у него по пятницам знал весь Петербург. Д. Ахшарумов говорит в своих "Записках ", что "это был интересный калейдоскоп разнообразнейших мнений о современных событиях… приносились городские новости, говорилось громко об всем без всякого стеснения… ". Баласогло называет пятницы Петрашевского "простыми собраниями знакомых, тесно связанных взаимными чувствами и отношениями ".
Чиновник особых поручений Министерства Внутренних Дел Липранди писал в своей докладной записке по делу Петрашевского: "В большинстве молодых людей очевидно какое‑то радикальное ожесточение против существующего порядка вещей, без всяких личных причин, единственно по увлечению "мечтательными утопиями ", которые господствуют в Западной Европе и до сих пор беспрепятственно проникали к нам путем литературы и даже самого училищного преподавания. Слепо предаваясь этим утопиям, они воображают себя призванными переродить всю общественную жизнь, переделать все человечество и готовы быть апостолами и мучениками этого несчастного самообольщения ". Нельзя точнее определить настроение "мечтателей–вольнодумцев "сороковых годов. В объяснении следственной комиссии Достоевский объявляет: "Да, если желать лучшего есть либерализм, вольнодумство, то в этом смысле может быть я вольнодумец. Я вольнодумец в том же смысла, в котором может быть назван вольнодумцем и каждый человек, который в глубине сердца своего чувствует себя в праве быть гражданином, чувствует себя в праве желать добра своему отечеству ".
Но утопический социализм не долго был господствующим течением этого десятилетия. Новое движение надвигалось на него из Германии, где в то время гегелевский идеализм переживал глубокий кризис. Левая группа гегельянцев с Фейербахом и Марксом разрывает с абстрактной метафизикой и закладывает основание будущему материалистическому социализму. Философия Гегеля истолковывается теперь в смысле призыва к социальной революции; христианство отрицается, как изжитое суеверие, тормозящее прогресс нового общества. Герцен, Боткин и Бакунин видят в атеизме освобождение духа. Герцен пишет: "Философия Гегеля — алгебра революции; она необыкновенно освобождает человека и не оставляет камня на камне от мира христианского, от мира преданий, переживших себя ". В середине сороковых годов Белинский, под влиянием Фейербаха, отрекается от Гегеля, увлекается естествознанием и точными науками и становится воинствующим безбожником. "Метафизику к чорту, восклицает он, это слово означает сверхнатуральное, следовательно, нелепость… Освободить науку от призраков трансцендентализма и теологии; показать границы ума, в которых его деятельность плодотворна, оторвать его навсегда от всего фантастического и мистического, — вот что сделает основатель новой философии ". В 1845 году он пишет Герцену: "Истину я взял себе и в словах Бог и религия вижу тьму, мрак, цепи и кнут ".
Белинский восстает на Бога из любви к человечеству и отказывается верить в творца несовершенного мира. Он фанатик любви к людям: "Социальность, социальность или смерть! Вот девиз мой ", восклицает он. Если для счастья большинства понадобится отрубить сотни тысяч голов — он их отрубит. Свое кровожадное человеколюбие он сам называет маратовским. Влияние Белинского предопределило судьбу русского социализма: христианский утопизм был раздавлен атеистическим материализмом; приготовлялся путь для марксистского коммунизма. В этой потрясающей русской трагедии Достоевскому было суждено сыграть не малую роль. Он совершил отречение и искупил его десятью годами Сибири. В этом его "преступление и наказание ".
В "Дневнике Писателя "(1873 г.) он подробно рассказывает о том, как в 1846 году Белинский "бросился обращать его в свою веру ". "Я застал его страстным социалистом, и он прямо начал со мной с атеизма. В этом много для меня знаменательного — именно удивительное чутье его и необыкновенная способность глубочайшим образом проникаться идеей… Он знал, что основа всему — начала нравственные. В новые нравственные основы социализма он верил до безумия и без всякой рефлексии: тут был один лишь восторг. Но как социалисту, ему прежде всего следовало низложить христианство; он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма. Ему надо было низложить эту религию, из которой вышли нравственные основания отрицаемого им общества. Семейство, собственность, нравственную ответственность личности он отрицал радикально.
"Тут оставалась, однако, сияющая личность самого Христа, с которою всего труднее было бороться. Учение Христово он, как социалист, необходимо должен был разрушать, называть его ложным и невежественным человеколюбием, осужденным современною наукой и экономическими началами, но все‑таки оставался пресветлый лик Богочеловека, его нравственная недостижимость, его чудесная и чудотворная красота. В беспрерывном, неугасимом восторге своем Белинский не остановился даже и перед этим неодолимым препятствием…
— Да знаете ли вы, взвизгивал он раз вечером (он иногда как‑то взвизгивал, если очень горячился), обращаясь ко мне, знаете ли вы, что нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда общество так подло устроено, что человеку невозможно не делать злодейства, когда он экономически приведен к злодейству, и что нелепо и жестоко требовать с человека того, чего уже по законам приводы не может он выполнить, если бы даже хотел ".
