* * * *
Наступает новый 1847 г. Автор "Двойника "с горечью признает "разложение своей славы в журналах "и подводит печальный итог своей литературной карьеры. "Ты; не поверишь, пишет он брату, вот уже третий год литературного моего поприща я, как в чаду. Не вижу жизни, некогда опомниться; наука уходит за невременьем. Хочется установиться. Сделали они мне известность сомнительную и я не знаю, до которых пор пойдет этот ад. Тут бедность, срочная работа, — кабы покой! "
И после "Преступления и наказания ", и после "Идиота ", и даже после "Бесов "Достоевский будет говорить о своей "сомнительной известности ", будет стремиться "установиться ". И, кажется, никогда не поверит окончательно в свою славу. Наряду с "неограниченным честолюбием " — бездонное смирение.
* * *
В этот трагический 1846 г. он с болезненным напряжением работает над двумя вещами: "Сбритые бакенбарды "и "Повесть об уничтоженных канцеляриях ". Уверяет брата, что "обе они с потрясающим трагическим интересом и сжатые до нельзя ". Нужда заставляет его прервать эту работу и начать небольшую повесть для Краевского. 26–го апреля он сообщает брату: "Я должен окончить одну повесть до отъезда (в Ревель), небольшую, за деньги, которые я забрал у Краевского, и тогда же взять вперед деньги ".
Написав эту вещь ( "Господин Прохарчин ") он возвращается к "Сбритым бакенбардам ". 17 октября повесть "еще не совсем кончена ". Мечта об издании в одном томе всех сочинений терпит крушение. В том же месяце он пишет брату: "Все мои планы рухнули и уничтожились сами собой. Издание не состоится… Я не пишу и "Сбритых бакенбардов ". Я все бросил… "От двух задуманных повестей до нас дошли только заглавия. По ним можно судить, что Достоевский попрежнему заключен в кругу тем "натуральной школы ".
От работы целого года уцелела одна небольшая повесть "Господин Прохарчин»[102]), и то изуродованная цензурой. Автор жалуется; "Прохарчин страшно обезображен в известном месте. Эти господа известного места запретили даже слово чиновник и Бог знает из‑за чего; уж и так все было слишком невинное, и вычеркнули его во всех местах. Все живое исчезло. Остался только скелет того, что я читал тебе. Отрекаюсь от своей повести ".
Семен Иванович Прохарчин — такой же мелкий чиновник, как Макар Девушкин в "Бедных людях "и Акакий Акакиевич в "Шинели ". Мотив убогости его существования резко подчеркнут. Живет он в углах, платит за свою каморку пять рублей в месяц, ест половину обеда, белья в стирку не отдает. Усилены также особенности его затрудненной речи: косноязычие гоголевского Акакия Акакиевича своеобразно огрублено. "Когда случалось ему (Прохарчину) вести долгую фразу, то, по мере углубления в нее, каждое слово, казалось, рождало еще по другому слову, другое слово, тотчас при рождении, по третьему, третье по четвертому и т. д., и т. д., так что набивался полный рот, начиналась перхота, и набившиеся слова принимались, наконец, вылетать в самом живописном беспорядке ". Эта речевая характеристика сразу же вводит нас в психологию маниака.
Подобно своим собратьям, Девушкину и Башмачкину, Прохарчин служит мишенью для издевательств; сожители рассказывают при нем небылицы, чтобы запугать его; отодвигают ширмы от его кровати и кладут на нее куклу; два "приятеля "пытаются похитить его заветный сундучок. В травле угрюмого человека насмешливыми сожителями отражаются не только канцелярские невзгоды Акакия Акакиевича и Макара Девушкина, не только "козни врагов "Голядкина, но и личная драма Достоевского, "затравленного "кружком "Современника ". Как и сам автор, Прохарчин — человек "несговорчивый, молчаливый ", он "не умеет уживаться с людьми ". Жил он раньше в "глухом, непроницаемом уединении ", молча пролежал на кровати за ширмами пятнадцать лет, и "сношений не держал никаких ". "Светлая идея ", которую Достоевский, по своему признанию, "испортил "в "Двойнике ", снова появляется в "Прохарчине ". Опять перед нами проблема одиночества человеческой души, замкнутости сознания, бегства в подполье. В "Двойнике "отрыв человека от действительности изображен в плане патологическом; Голядкин — сумасшедший, Прохарчин — только чудак "с фантастическим направлением головы ", окруженный некоторой "таинственностью ". Этим изменением тональности автор исправил главный недостаток "Двойника "; новая повесть не запись бреда, а отчетливая обрисовка характера. Достоевский как будто пересматривает свое решение проблемы "уединенности ". Бегство в безумие не кажется ему более неизбежной судьбой подпольного человека. Он видит другие возможности "самоутверждения ". Отстаивая себя от враждебного и чуждого мира, спасаясь от пустоты своей "замкнутости ", одиночка может замечтать о могуществе, бедняк плениться идеей богатства. Прохарчин — скупец: подобно Акакию Акакиевичу, он живет впроголодь, лишает себя самого необходимого, аскетически служит своей "идее ". Но идея его несравнима с жалкой мечтой о теплой шинели. Его идея величественна. Он — скупой рыцарь.
Историю возникновения образа нищего–богача Прохарчина и связь его со " Скупым Рыцарем "Пушкина, Достоевский подробно изложил впоследствии в фельетоне: "Петербургские сновидения в стихах и прозе "(1861 г.). В нем он рассказывает, что однажды прочел в газетах историю одного скупца. "Открылся вдруг новый Гарпагон, умерший в самой ужасной бедности на грудах золота. Старик этот был некто отставной титулярный советник Соловьев. Он нанимал себе угол за ширмой за три рубля. В своем грязном углу Соловьев жил уже более года, не имел никаких занятий, постоянно жаловался на скудость средств и даже, верный характеру своей видимой бедности, за квартиру во время не платил, оставшись после смерти должен за целый год… Он отказывал себе в свежей пище даже последние дни своей жизни. После смерти Соловьева, умершего на лохмотьях, посреди отвратительной и грязной бедности, найдено в его бумагах 169,022 р. с. кредитными билетами и наличными деньгами…
"И вот передо мной, продолжает автор, в толпе мелькнула какая‑то фигура, не действительная, а фантастическая… Фигура была в шинели на вате, старой и изношенной, которая непременно служила хозяину вместо одеяла ночью, что видно было даже с первого взгляда. Клочки седых волос выбивались из‑под шляпы и падали на воротник шинели. Старичок подпирался палкой. Он жевал губами и, глядя на землю, торопился куда‑то. Поровнявшись со мной, он взглянул на меня и мигнул мне глазом, умершим глазом, без света и силы, точно передо мной приподняли веку у мертвеца, и я тотчас же догадался, что это тот самый Гарпагон, который умер с полмиллионом на своих ветошках…
"И вот передо мною нарисовался вдруг образ, очень похожий на пушкинского "Скупого Рыцаря ". Мне вдруг показалось^ что мой Соловьев — лицо колоссальное. Он ушел от света и удалился от всех соблазнов его к себе за ширмы. Что ему во всем этом пустом блеске, во всей этой нашей роскоши? К чему покой и комфорт?… Нет, ничего ему не надо, у него все это есть, там, под подушкой, на которой наволока еще с прошлого года. Он свиснет, и к нему послушно приползет все, что ему надо. Он захочет, и многие лица осчастливят его внимательной улыбкой. Он выше всех желаний… Но когда я фантазировал таким образом, мне показалось, что я хватил не туда, что я обкрадываю Пушкина… "
Человек, отгородившийся от мира, висит в пустоте; замкнутость "я "есть его опустошенность Перед страхом небытия он утверждает себя на "могуществе ". Если он богат, у него "все есть ". Но Достоевский не хочет "обкрадывать "Пушкина и его идею развивает самостоятельно. Он выделяет в скупости не сторону могущества, а сторону страха. Ему представляется, что в молодости Соловьев был, как все: любил какую‑нибудь Луизу, ходил в театр, и вдруг с ним случилось одно из тех происшествий, которые в один миг изменяют человека.
