Парадигма гласит, что вышла Москва из-под ига Золотой Орды, в котором изнемогала на протяжении столетий, преемницей этой орды, свирепым «гарнизонным» государством, военной деспотией. Или, как выражается на своем туманном политическом жаргоне Карл Витгфогель, «одноцентровым… полумаргинальным деспотизмом».
Факты, однако, это опровергают. Согласно им, вышла Москва из-под ига обыкновенной, нормальной североевропейской страной, причем во многих отношениях куда более прогрессивной, нежели ее западные соседи. Во всяком случае, эта «наследница Золотой Орды» первой в Европе поставила на повестку дня своей текущей политики самый судьбоносный вопрос позднего средневековья, церковную Реформацию. Религиозная и политическая терпимость была в ней в полном цвету. И цвела она столь пышно, что по крайней мере на протяжении одного поколения, между 1480 и 1500 годами, можно было даже говорить о «Московских Афинах». В царствование основателя московского государства Ивана (Великого) III на Руси и в помине не было казенного монолога власти перед безмолвствующим народом. Был диалог, была идейная схватка – бурная, открытая и яростная.
Вот лишь одна цитата из письма Иосифа Волоцкого, лидера российских контрреформаторов в этом первом их поколении, по имени которого они, собственно, и были названы иосифлянами. «С того времени, – писал Иосиф, – когда солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси – в домах, на дорогах, на рынках все, иноки и миряне, с сомнением рассуждают о вере, основываясь не на учении пророков, апостолов и святых отцов, а на словах еретиков, отступников христианства, с ними дружатся, учатся у них жидовству. А от митрополита 5* еретики не выходят из дому, даже спят у него».
Это документальное свидетельство, живой голос участника событий. Я хочу показать, как горячи, как массовы были тогда московские споры – «в домах, на дорогах, на рынке». Похоже это на безгласную пустыню восточного деспотизма?
Нет сомнения, что великий князь, как и его коллеги в других североевропейских странах, в Дании, Швеции или в Англии, покровительствовал еретикам и протестантам. Всем им одинаково нужно было отнять земли у монастырей. В этом – в секуляризации монастырских имуществ – суть церковной Реформации для них и состояла. Но ведь в отличие от своих царственных коллег на Западе, своих диссидентов-контрреформаторов Иван III не преследовал тоже! Соратник Иосифа, неистовый Геннадий, архиепископ Новгородский, своей волей инкорпорировал в церковную службу анафему на «обидящие святыя церкви». Все отлично понимали, что именно великого князя кляли с новгородских амвонов священники. И – ничего, не разжаловали Геннадия, даже анафему не запретили.
В 1480-е единомышленники Иосифа опубликовали трактат, известный в литературе как «Слово кратко в защиту монастырских имуществ». Авторы «Слова» открыто поносят царей, которые «закон порушите возможеть». И трактат не был запрещен к распространению, и ни один волос не упал с головы его авторов. Короче, страна жила, спорила, отчаивалась, бурлила идеями. Похожи эти Московские Афины на федотовскую «бессловесность»? Или на «одноцентровый деспотизм» Витгфогеля?
Нет сомнения, срок их был отмерен. Уже два поколения спустя будут иностранные наблюдатели ужасаться азиатскому безмолвию Москвы. Но именно поэтому важно помнить, что начинала она не так. Что первые ее поколения умели жить по- европейски. Достаточно ведь просто послушать великих протестантов этих поколений России – Нила Сорского, Вассиана Патрикеева, Максима Грека, чтоб не осталось сомнении, откуда взялись в ней столетия спустя и конституция Михаила Салтыкова, и поколение шляхетских конституционалистов, и декабристское, и даже диссидентское поколение «шестидесятников», которому мы сами были свидетелями. Здесь семя, из которого все они выросли.
Есть, конечно, и масса косвенных доказательств, что ничего похожего на «гарнизонное государство», как выражается Тибор Самуэли, не явилось в Москве на смену татарскому игу. Недостаток места не позволяет мне сослаться здесь даже на часть этих доказательств. Остановлюсь поэтому лишь на одном. Велик ли, скажите, шанс, чтобы стремились в «гарнизонное государство» люди из более благополучных и менее милитаризованных мест? Мыслимо ли, допустим, представить себе массовую эмиграцию из Западной Европы в советскую империю? Бежали, как мы знаем, из нее. Даже рискуя жизнью бежали.
Посмотрим теперь, как обстояло с этим дело в европейское столетие России, о котором мы ведем речь. Из нее бежали или в нее? Западная ее соседка Литва была в конце XV века на вершине своего могущества. И вольности литовских бояр не шли тогда ни в какое сравнение с устойчивым, но все-таки скромным положением московской аристократии. Были у Литвы свои неприятности – у кого их не было? – но во всяком случае назвать ее «гарнизонным государством» даже у Самуэли язык бы не повернулся. Но бежали-то тем не менее из нее. Рискуя жизнью бежали. В Москву.
Кто требовал наказания эмигрантов- «отъездчмков», кто – совсем как брежневское правительство – называл их изменниками, «зрадцами», кто угрозами и мольбами добивался юридического оформления незаконности «отъезда»? Литовцы. А кто защищал гражданские права и, в частности, право человека выбирать себе отечество? Москвичи.
Цвет русских фамилий, князья Воротынские, Вяземские, Одоевские, Вельские, Перемышльские, Новосильские, Глинские, Мезецкие – имя им легион – это все удачливые беглецы из Литвы. Были и неудачливые- В 1482-м, например, большие литовские бояре Ольшанский, Оленкович и Вельский собирались «отсести» на Москву. Король успел: «Ольшанского стял да Оленковича», убежал один Вельский. Удивительно ли, что так был зол литовский властелин на «зраду»? В 1496-м он горько жаловался Ивану 111: «Князи Вяземские и Мезецкие наши были слуги, а зрадивши нас присяги свои, и втекли до твоея земли, как то лихие люди, а ко мне бы втекли, от нас не того бы заслужили, как той зрадцы». Королевская душа жаждала мести. Я бы, грозился он, головы поснимал твоим «зрадцам», если б «втекли» они ко мне. Но в том-то беда его и была, что не к нему они «втекали».
А московское правительство, напротив, изощрялось тогда в подыскании оправдательных ар|ументов для королевских «зрадцев», оно их приветствовало и ласкало, королю не выдавало и никакой измены в побеге их не усматривало. В 1504-м, например, перебежал в Москву Остафей Дашкович со многими дворянами. Литва потребовала их депортации, ссылаясь на договор 1503-го, якобы обусловливавший «на обе стороны не приймати зрадцев, беглецов, лихих людей». Москва хитроумно и издевательски отвечала, что в тексте договора сказано буквально: «Татя, беглеца, холопа, робу, должника по исправе выдати», а разве великий пан – тать? Или холоп? Или лихой человек»? Напротив, «Остафей же Дашкевич у короля был метной человек и воевода бывал, а лихого имени про него не слыхали никакова… а к нам приехал служить добровольно, не учинив никакой шкоды».
Как твердо стояла тогда Москва за гражданские права! И как точно их понимала: раз беглец не учинил никакой шкоды, то есть не сбежал от уголовного преследования, он для нее политический эмигрант, а не изменник. Принципиально и даже с большим либеральным пафосом настаивала она на праве личного политического выбора. Разумеется, Москва лицемерила. Разумеется, оба правительства были в равной мере жестоки. Средневековье оно средневековье и есть. Но у нас-то речь о другом. О том, что магнитными свойствами, притягивавшими к себе людей из других, вполне благополучных западных земель, обладала тогда именно Москва, что бежали с Запада в нее, а не наоборот.
Конечно, могут сказать, что просто православные бежали с католического Запада в православную Москву Но как же объяснить тогда, что, едва свершилась в России самодержавная революция Ивана Грозного, стрелка миграции тотчас повернулась на 180 градусов и те же православные потекли вдруг из Москвы на католический Запад?
