И еще одна книжка сейчас печатается — моя переписка с Беллой. У меня сохранилось около трехсот писем Беллы. Есть подробные — на четыре и больше страниц, а есть просто записочки — трогательные, смешные. Она в отличие от меня любила писать, и свободного времени у нее, прямо нужно сказать, было гораздо больше, чем у меня. Писала даже из Москвы в Москву, из комнаты в комнату. Я отписывался какими-то крошечными текстами, но зато много рисовал ее. Там и портреты Беллы, и мои наброски к портретам. Книжка называется «Я влюблена и любима».

Почти готов и огромный мой двухтомник — семьсот страниц, два тома в коробочке. Название — «Театр Бориса Мессерера». Там эскизы, аннотации к спектаклям, описание их — огромная скрупулезная работа, большая часть которой тоже падает на меня. Трудность в том, что изложено все это должно быть доступным, а не специфическим театроведческим языком. А еще там будут различные театральные истории, связанные со спектаклями, в которых я работал. Я, например, рассказываю, как Борис Покровский ставил в Лейпциге «Пиковую даму» и заново учил немцев ходить по сцене. Немцы — деловые люди, ходят быстро-быстро, а русские дворяне — медленно, вальяжно, степенно. Куда им спешить?

— Господи! Да это же работа для целого коллектива театроведов! Аннотации, комментарии, подписи к фотографиям, выверка всего справочного аппарата… Кошмар!

— А что касается непосредственно юбилея, то 11 апреля в Инженерном корпусе Третьяковки открывается моя огромная выставка, где будут представлены инсталляции, а также графика, живопись за многие годы. Театральные работы — отдельно, на другой выставке, в Бахрушинском музее, которая будет работать с 15 марта. Макеты спектаклей, костюмы, афиши. Все это нужно было собрать по театрам, музеям, галереям, систематизировать, все это требовало моего непосредственного участия.

Беда еще и в том, что от раннего «Современника», где я начинал как театральный художник, мало что осталось… Но что-то есть. Очень трогательные фотографии — все молоды безумно! И Олег Ефремов, и Игорь Кваша, и Галя Волчек, и Лиля Толмачева. Это когда театр еще даже не на Маяковке был, нынешней Триумфальной площади, а работал в здании театра «Ромэн», что на Ленинградском проспекте, был и такой период у «Современника», о чем уже мало кто помнит. Именно там я оформил в 1960 году свой первый театральный спектакль — пьесу чешского драматурга Вратислава Блажека «Третье желание», режиссером был Евгений Евстигнеев. Мы дружили тогда безумно, выпивали с Ефремовым, Евстигнеевым, Табаковым, шли по длиннейшим запутанным коридорам из «Ромэна», приходили в ресторан гостиницы «Советская», теперешний  — снова — «Яръ». Популярных актеров узнавали, нам тут же выдавали по «сто пЕтьдесят» с хорошей закуской.

— Тебя тогда еще не именовали королем богемы?

— Нет, тогда еще нет.

— А когда ты получил сей громкий титул?

— Ну это отдельная песня…

Собраны в совок

/  Искусство и культура /  Культура

В эпоху победившего капитализма важнейшим из искусств оказалось социалистическое

В этом году советское изобразительное искусство буквально оккупировало выставочные залы и галереи. В январе в столице прошли четыре (!) выставки социалистического искусства — «Советский неореализм», «Советский дизайн», «Венера Советская», «Библия глазами соцреалиста». В феврале открылась «Рабочие и колхозницы», а также выставка Аркадия Пластова — одного из отцов соцреализма. В марте на выставке «Советская Москва» покажут живопись, графику и плакаты того времени. Из пыльных запасников достают, казалось бы, навсегда похороненные портреты ударников, колхозников и генсеков. Критики кропают хвалебные рецензии. В общем, новый культурный курс налицо.

Жизнь после смерти

Под соцреализмом принято понимать искусство официозное. Парадно-скучные портреты членов Политбюро и секретарей ЦК, вдаль глядящие хлеборобы, доярки с рубенсовскими формами, вечнозеленые, залитые солнцем коммунизма пейзажи и смачные натюрморты с крынками домашней сметаны и караваями. Третьяковская галерея — ее советский отдел расположился на Крымском Валу — является главным хранилищем этого «тяжелого наследия тоталитаризма». Фонды практически каждого музея страны, даже если это «краеведческий филиал», ломятся от такого добра. Среди студентов-искусствоведов издавна считалось: нет ничего хуже, чем попасть по распределению в отдел советского искусства, ибо это в прямом смысле жирная точка в едва начавшейся карьере.

Но сегодня все изменилось. Советское искусство вошло в моду и у системного истеблишмента, и у левой молодежи, и у «креативного класса», и даже у читателей глянцевых журналов.

И вот главная сенсация — лондонская презентация обновленной премии имени Аркадия Пластова. Вообще эта премия существовала в Ульяновске, на родине художника, уже давно, но как-то без большой помпы. А недавно вдруг получила мощную поддержку от местных предпринимателей и властей. В этом году ее фонд будет составлять астрономическую сумму в 500 тысяч фунтов стерлингов. Это вам не 40 тысяч фунтов, как у престижной британской Turner Prize, и не 50 тысяч евро, как у Премии Кандинского, выбирающей лучшего современного российского художника… Лишь бы родился новый Коржев или Герасимов, а уж мы за ценой не постоим — вот принцип меценатов покойного соцреализма. Вероятно, на их отношение к искусству повлиял спорт: хорошего футболиста можно купить, ибо футболисты исправно и регулярно рождаются из поколения в поколение. А вот с художниками-реалистами сегодня, в эпоху постмодернизма и радикального акционизма, дело обстоит куда сложнее. Они, как и мамонты, свое на Земле отгуляли.

Вот и в прошлом году премию в миллион рублей «За выдающийся вклад в развитие изобразительного искусства» получил Зураб Церетели. Хотя клан Церетели поощряет не реалистическое, а модернистское творчество, и самого себя Зураб, как известно, сравнивает не с Пластовым и Решетниковым, а с Ван Гогом и Пикассо.

Премия Аркадия Пластова — не единственная затея, призванная возродить на российской почве соцреализм. В 2011 году меценатом Алексеем Ананьевым был открыт Институт русского реалистического искусства. В самом центре Москвы на площади 4,5 тысячи квадратных метров разворачивается экспозиция того, что владелец считает «национальной реалистической школой ХХ века», то есть все тот же соцреализм. Рамы заказали итальянские, подвыцветшую живопись освежили французскими лаками. Теперь нам демонстрируется «Библия глазами соцреалиста» — так названа проходящая там выставка гения социалистического официоза Гелия Коржева.

Сегодня на манеже

Другим знаковым событием стала серия выставок советского искусства, организованная Мариной Лошак. Известный куратор и искусствовед, сделавшая карьеру на изучении русского авангарда, в прошлом году г-жа Лошак стала арт-директором музейно-выставочного объединения «Столица», куда вошли «Манеж», «Новый Манеж», «Рабочий и колхозница». Все помнят, как Большой Манеж деградировал в лужковские времена до ярмарок меда и меха, перемежаясь с запредельной роскошью антикварных салонов и ярмарок миллионеров. Теперь все три муниципальные выставочные площадки были переориентированы на художественные цели. В Малом Манеже прошла выставка «Советский неореализм». Кстати, такого термина до сих пор не существовало. Некоторые критики считают, что куратор Семен Михайловский этим неологизмом до небес вознес скромные дипломные опусы студентов Ленинградского института живописи имени Репина выпусков 1960-х годов. Куратора увлекла идея показать зрителю, что эпоха оттепели сказалась во всем. В академических штудиях, по его выражению, зазвучали «нотки гуманизма». Михайловский отмечает первые признаки очеловечивания советского гомункулуса, которого, добавим от себя, в виде монстра и дебила в эти же годы рисовал выдающийся ученик той же академии Олег Целков, изгнанный из этого храма искусств за формализм.