«Это ты, старый пень, гурты от нас угонял? Собирайся!»

И вот тут я ему возразил… А чего б вы думали возразил-то? А то, что он с моей бабкой был, можно сказать, одной выучки. Кабы он был чужой полицай, так я бы, конешно, спугался да и смолчал, а то ведь они незадолго перед тем обое с Крайнего Севера прикомандировались, с отсидки. Тут уж я и думаю, как же так? Что это за люди такие, что всякому богу служат, хоть православному, хоть басурманскому? Вот и рискнул это я… возразить. «Я-то, говорю, хоть скотину всю жизнь гонял, а ты, мол, людей хошь в скотину обратить, в овечий гурт. Не пойду!»

– Да… Он, понятно, никакой разъяснительной работы не стал проводить, токо один раз прикладом дотронулся…

Старик снова пощелкал ногтями по металлическим зубам, оскалился и часто заморгал глазами от воображаемой боли, крякнул.

– Ивановна моя со стола вилку схватила, хотела ему левый глаз на правое место переставить, да где ж там! Скрутили и ее тоже, вместе со мной и – в кондей. Потом-то многие немцы приходили на нее специально смотреть, сроду, говорят, не видали такой шебутной старухи. Да… Просидели мы у них в холодной самую малость, тут как раз наши пришли, с гор спустились. Обошлось, окромя, конечно, коровы. Корову-то у нас немцы все же успели слопать. Ну, а Феклухина-то я потом убил…

– Как это? – чуть не поперхнулся Голубев.

– Да очень просто. Копаю это гарод – в конце февраля, не то в марте было дело, уж и не помню, весна как раз теплая и ранняя была. Копаю, значит, никого не трогаю. Смотрю: сидит в бурьяне, глазами на меня зыркает. «Дедушка, не выдавай, не бери грех на душу, потому что меня, мол, заставили… У меня золото недалеко тут прикопано, все отдам…» – «Ах ты, думаю!

Золото у него…» А у меня как раз в руках-то садовый заступ был… Огрел я его по башке, для острастки, да, видать, чересчур. Голодный он был, копырнулся носом в землю, токо и всего….

«Врет, видимо, старичок…»

– Мне потом, спустя время, медаль за победу дали.

Ордена я не заработал по причине возраста, а медаль – это можете проверить, у старухи на сохранении. Старуха-то попалась мне шибко добрая, так я уж и не подумал отсюда трогаться… Хату нам с нею дали, скотину опять начал стеречь. Все обратно по-старому началось…

Солнце уже спускалось за крышу совхозной конторы, жара дневная спадала. Поблизости тихо курилась сушилка, тени под вербами стали глубже, откуда-то снизу, от речки, потянуло прохладой. Старик поклевывал носом, вся его петушиная резвость пропала, он выговорился и приустал, видно. Задремывал, ронял голову, потом начинал часто моргать, с удивлением глядя вокруг.

– Шебутятся людишки, чего-то такое ищут, в смущение один другого вводят… А я смотрю на них и понять покуда ничего не понял… Одно токо и было хорошее у меня, что молодым был. Кнут, бывало, размотаю да кэ-эк… с правого плеча! Вроде как из ружья!

– Дедушка, а где тут у вас кладбище? – неожиданно для старика и для самого себя спросил Голубев,

– Чего?

– Кладбище где у вас, спрашиваю.

– Эт для каких же надобностей вам?

– Отец у меня, Голубев… Убили его тут.

– В войну, что ли? – спросил старик и подвинулся к Голубеву.

– Нет, не в войну… Еще в тридцатом году.

– Кулаки, что ль?

– Не по пьянке же! Он сюда с заданием из газеты приезжал. Хочу вот могилу его найти.

Старик вздохнул:

– Где ж ты, милый, ее теперь найдешь! Время давно посравняло те могилы. С после войны уж новое кладбище в хуторе обчали!

В воздухе, по-вечернему прохладном и влажном, тоскливо пропел комарик и с жадным стоном приник к Голубеву. Где-то на шее, за ухом, облюбовал место. Голубев не шевелясь выжидал, пока он глубже запустит хоботок. Потом резко прихлопнул ладонью и потер место укуса, ощутив под пальцами противную влагу.

– Комар, – успокоил он насторожившегося старика.

– Комар? – старик проснулся окончательно и не поверил. – Откуда ж комар-то? Их тут вовсе и не бывает! На всех речках, считай, лет двадцать как нефть плавает. Не выдерживает этого насекомое, сдыхает…

Подумал еще самую малость и сделал заключение:

– От этой нефти, говорят, и лихорадки не стало. Одна польза от нее кругом.

Голубев недавно готовил материал об охране рек, там вопрос ставился несколько иначе.

– Ну да, это, конечно, так, – кивнул он. – Но ведь и рыбы в речках не стало? От нефти?

– Рыбы-то? – поспешно согласился дед. – От нефти, ежели она в воде, рыбы, конешно, не будет. Это уж точно. Вред от нее один!

«Кажется, пора уж кончать этот разговор, – подумал Голубев, зевая от скуки. – Дедок-то без «золотой серединки»! Его спроси, так он запросто русско-турецкую войну припомнит, а если нужно, то и Бородино… Покладистый в суждениях человек, но, впрочем, полицая какого-нибудь запросто может укокошить лопатой под горячую руку…»

Привстал, расправил грудь и потянулся изо всех сил, до хруста в плечах – сидеть на бревне дальше не было мочи.

– Что-то управляющего так долго нет?

– Едет… – сказал старик.

– Где?

– Да вон же, подковы цокают, с той стороны!

И в самом деле, за высоким забором проплыла соломенная шляпа, и вскоре в воротах показался всадник.

Сухощавый, костистый человек в парусиновой куртке нараспашку сидел на лошади не по-кавалерийски сутуло, но как-то привычно и устойчиво. Колени плотно прилегали к ластоватой коже седла, а задники пропыленных брезентовых сапог, словно клещами, сжимали поджарое конское брюхо. В правой руке лениво болталась длинная плеть, похожая на пастуший арапник.

Судя по влажной, курчаво завившейся под стременами и в пахах лошадиной шерстке, напряженно ходящим бокам лошади и устало-осунувшемуся лицу всадника, сегодня и конь и хозяин сделали немалый круг.

Голубев смотрел на упаренную лошадь и снова чувствовал, что немеет. Вновь не хватало ему слов, чтобы определить странную масть коня – светло-рыжего, с влажными подпалинами, изжелта-белой гривой и розоватым храпом. Голубев перебирал в памяти все ходовые названия, которые знал (рыжая, вороная, каурая, гнедая…), и чувствовал, что эти названия не подходят, а ему хотелось не только ради любопытства, но и по прямой журналистской надобности схватить неуловимое, но самое точное слово.

Управляющий молодцевато соскочил на землю, перекинув повод и в одно движение разнуздав коня. Пощелкивая по голенищу черенком плети, он провел его по двору и окликнул сторожа.

– Ну-ка, Трофим Касьяныч, отведи Игреня до конюшни! Не торопясь, а то, видишь, припалил я его нынче…

«Игреневый конь… Ч-черт знает, сколько их…»

– Так яблоки же, – кивнул в сторону сушилок старик.

– Да я вижу, у тебя там все давно потухло! – махнул рукой управляющий. – Не сгорят!

Старик принял повод, а управляющий устало и дружелюбно хлопнул ладонью по конскому крупу, посмотрел вслед коню, нехотя волокущему задние копыта, и только тогда заметил постороннего человека.

– Ко мне, что ли? – сухо спросил он, подбирая в руку длинное охвостье арапника, приглядываясь,

– Видимо, к вам, – сказал Голубев.

Он представился, а Белоконь посмотрел на часы и присел на колоду у курительной бочки. Сказал, снимая припотевшую по краю соломенную шляпу и вытирая лицо платком:

– До наряда у меня еще два часа. Успеем. Если дело, конечно, у вас конкретное…

Закурили. Голубев, оценив обстановку и человека, сидящего рядом, не нашел ничего лучшего, как прямо сказать о малоосновательном поводе, с которым он заявился в хутор, – письмо к эту минуту прямо прожигало ему карман, – но, вообще-то, ему давно уже хотелось побывать в этих местах, просто посмотреть предгорные хозяйства, познакомиться со здешними людьми. Так что задача у него, может быть, довольно широкая, хотя и несколько неопределенная.

– Думаю, соберется материал для очерка, – сказал Голубев. – Вот старикан попался занятный тут у вас, говорун – тоже дело…

– Ну, этого старика только послушать! – усмехнулся Белоконь. – Он вам расскажет! Скоморох…