Что за человек? Не скажете?
Дед склонился к нему, прикуривая, экономя спички. Настороженно и вопрошающе косил глазом: дескать, с какой стороны требуете охарактеризовать? Мне это – раз плюнуть, мол, но все же знать надо, в каком свете? Чтобы разногласия не получилось…
Не дождавшись подсказки, пыхнул легкой затяжкой:
– Кузьма-то? Ну-у, Кузьму тут всякий знает… Кузьма – это, брат, не то что… – кривой указательный палец с обломанным ногтем поднял значительно и все же с некоторой неопределенностью. – По-ли-тик!
– Головастый мужик, значит?
– Если точно сказать, так дальше некуда! – обрадовался старичок. – Каждую газету прочитывает два раза. С переду назад, а потом с заду наперед! Во как! Все букву ять ищет и, пока не найдет, газетку не выпустит…
– Это какую же ять? Теперь такой вроде бы нету?
– Ну, словом, заглавный крючок! Заглавный пункт, что ли… От этого у него и способность такая: наперед все знает, на три аршина в землю видит. Когда тут колхоз был, так Кузьма трех председателей изжил. Прямо сырцом их съел! Потому что они ошибки допускали в своей деятельности, а больше-то некому за ними доглядеть. А он их – на карандаш! Как жуков на иголку,
– Как же это у него получалось?
– А шут его знает! Он же, говорю, наперед все знал и теперь знает. Вы у него нынче спросите, за что председателев через год костерить будут, он скажет. А не скажет, так все одно – подумает, и – в самую точку, Политик!
– Часто, значит, письма в верха пишет?
– Почитай, каждую неделю…
– Какая ж ему от этого польза?
– Ну! Пользы, конешно, мало. А привычка. Любит за порядком глядеть. Чтоб порядок был.
Голубев наклонился, скрывая усмешку, начал снова рассматривать носки своих туфель. И покачал головой задумчиво:
– То-то мне люди говорили… Значит, верно. Кляузник, говорят, и шантажист. И шкурник вроде бы…
– Говорю же: зря не скажут! – мгновенно отреагировал старик и снова стал похож на задиристого одноглазого петуха. – Кляузник, каких свет не производил!
Ныне-то люди его уже обходят, как бешеного кобеля!
И кличка у него с давних времен такая: «Кузя – на горбу черти»! Вот у него какая кличка! Сам-то, говорят, ничего сроду не делал, токо других учил, критику наводил. Отовсюду его уж повыгоняли, паскудника, до утильсырья докатился, а и оттуда кого нужно достанет!
В совхозе не работает, а тоже на кладовую нашу иной раз поглядывает, хочет по себестоимости отхватить того, сего…
– Пользуется? Из кладовой-то? – теперь уже без всяких шуток насторожился Голубев.
– Ну, брат, у Белоконя попользуешься! С правого плеча – на левый глаз… Кхе. Белоконь этот, скажу я вам, как цепная собака на сене – сам не жрет и другим не очень…
– А шифер-то продал бухгалтеру? Незаконно? Столистов?
– Это какому ж бухгалтеру? – оцепенел старичок.
– Да Ежикову!
– Не слыхал. Чего не слыхал, того не слыхал, – сказал старик твердо. Дескать, в оценках я еще могу пойти на уступки, а насчет фактов, тут я придерживаюсь другого правила. – И бухгалтера такого вроде не было у нас…
– Ну как же! – настаивал Голубев.
– Да вот никак и не припомню такого. Бухгалтер у нас Ефимыч Воскобойников. Старичок прокуренный. Шифер ему вовсе и не нужен, ему в гроб пора…
– Как же так?
– Так опять же брехня чья-то! – озлился старик. – Людей, их послухай, так глаза на лоб вылезут! Люди-то, они всякое мелют – когда муку, а когда и отруби!
– Это вот мне как раз Кузьма Надеин и сказал, – с равнодушием в голосе добавил огонька в разговор Голубев.
– Да брешет он! Вот паскуда, и до совхозного начальства ключи подобрать хочет! Ведь это беда! Сынок у него еще… Вы про сына-то у него не спрашивали?
– Нет, не довелось.
– Этакая верста. Полтора-Ивана, а назвал его Кузьма Гением. Гений, значит… Вот, недавно с отсидки вернулся…
Старик томительно и протяжно вздохнул, сплюнул:
– Сижу вчерась на крыльце у сельпа, вечером. Табачок смолю, никого не трогаю, звезды уже высыпали…
Подходит этот Гений, пинжак на одном плече. «Ты, говорит, падла старая, уходи отсюдова!» – «По какому случаю, Гений Кузьмич?» – «Я, говорит, тута свиданию назначил, счас буду с девкой любовь крутить!» Ну, я встал, конешно, разговаривать с ним дальше, это – одни маты получать. И насчет девки – брешет, никакая девка с ним не пойдет, а нужно ему, чтобы ночью у магазина никого не было. Принюхивается!
– Сидел-то за воровство? – осведомился на всякий случай Голубев.
– За фулюганство…
– Ну, и – ушли вы, значит?
– Да то как жа, как жа тут не уйдешь?
– Осторожный вы, гляжу, человек! Даже и не возразили?
– Да ведь оно какое дело, сынок… Возражать-то, оно опасно. Я вот возразил один раз и на всю жизнь передних зубов лишился, – Трофим Касьяныч обиженно дернул губой и выбил ногтями замысловатую дробь по вставным зубам. – Вот они! Чужие, а блюду теперь пуще глаза, чтобы во второй раз на них не тратиться…
– Было, значит, время, что и вы возражали? – теперь уж не скрывая смеха, спросил Голубев.
– Да то как жа! Я тоже, брат, шустрый был. Лавочников, попов и всяких дьячков громил тоже почем зря, все хотел с ними за отцову имю рассчитаться, с нехристями…
– За что-о?
– Да как жа! Ведь они тогда из этого барыш имели! И такую надсмешку над человеком устроили, назвали при рождении Касьяном! По святцам этим, будь они неладны. А это имя такая, что день ангела ему выходит один раз в четыре года, во как! Оттого он и незадачливый был, всю жизнь в бедности, и семью, считай, по ветру пустил от такого надругательства.
Голубев понять ничего не мог. Но из дальнейшего выяснилось, что отец Трофима Касьяныча родился двадцать девятого февраля, в високосный год. Стало быть, у него на роду уж было написано, чтобы оказаться в Касьянах.
– А они и рады, черти долгогривые! – прослезился старик. – Не подумали, аспиды, что иной человек от одного прозвища в могилу может лечь раньше времени!
Возьми ты того же Гения – я считаю, что от прозвища это у него… Беспутство-то! Был бы он Ванькой либо Гришкой, так ни за что б фулиганничать ведь не стал!
Дед явно заговаривался, впрочем, его болтовня забавляла Голубева, и он напомнил:
– Ну и как же насчет зубов-то дело получилось?
Трофим Касьяныч только рукой махнул: дескать, ничего в этом особенного, с любым приключиться могло. И очень даже просто.
– Это уж в войну… Я-то не здешний, из-под Курского, есть там городок Рыльск, может, слыхали? – начал он. – Ну, так я всю жизнь там в пастухах проходил, тихо и мирно. Поскольку в науку-то по старому времени отец не сумел нас двинуть, больно много народил, и все голопузые, правду сказать. Одного я достиг в зрелом возрасте – в газету меня снимали, что правда, то правда. И вот пристигает такое военное положение, что нужно с гуртами на восток подаваться. А стадо к тому времени у нас уже доброе было, жалко все же… Погнал я его на Обоянь, а немцы как оглашенные – за мной!
Я – на Кочетовку и Беленихино, а они, скажи, как с цепи сорвались, с севера меня обходют, в Курскую аномалию хотят втянуть! Тут я, конечно, все до разу сообразил и – прямиком, через Белгород, на Волчанск двинул, сумел ноги унести. За все это время токо одну колхозную телку потерял. Да и не потерял скорее, а попросту съел вместях с подпаском… Ну, дальше говорить нечего, немцы из-под Луганска надвинулись, смяли мою направлению, и я вместе с табунами аж под Кущевской очутился. А как через Дон переправлялся, говорить уж не буду, чтобы нервы не трепать лишний раз. На Кубани думал остановиться, так нет, проклятые, к самым горам подперли. Тут уж я скотину передал кому следует, в горы ее угнали, немцам ни одного хвоста не досталось. Взяли они меня одного, как есть голенького, в этом как раз хуторе – Веселом… Веселый-то он веселый, а радости никакой, если схватили, аспиды, и на допрос волокут? Если – руки за спину, а душа в пятки?
– Я-то как считал? – продолжал Трофим Касьяныч. – Я так считал, что раз я теперь голый, никакого общественного имущества на мне, то зачем бы я им понадобился? В солдаты или на трудовой фронт – не гожусь. Остался я это, перезимовать. Старуху себе бесхозную подыскал тоже, с коровкой… Ну и – перезимовал! На рождество приходит полицай Феклухин за мной.
