Дорога в этом месте делилась. Серая лента асфальта, натертая скатами до влажного, смоляного блеска, по-прежнему уходила прямо, по сухому, открытому и до желтизны выгоревшему за лето гребню, а узкий гужевой проселок – две затравеневшие колеи – свиливал вправо по скату, в зеленеющую, широкую низину: там, за далекими купами старых деревьев, угадывалась ярко-зеленая, еще не тронутая увяданием речная пойма.

Машина-попутка покатилась дальше, на взгорок, а Голубев прощально махнул водителю, отряхнул пыль с рукавов и коленей и сошел с твердого асфальта на мягкую полевую дорогу. У придорожного столба постоял, думая о том, что привело его сюда, рассеянно достал надорванную пачку сигарет и почти машинально закурил, медленно, по буквам вбирая в себя черную надпись на желтой, запыленной жестянке: «X. Веселый 2-й».

Хутор Веселый… Наконец-то!

Голубеву в жизни приходилось много ездить. За десять лет журналистской работы исколесил он добрую половину России и Казахстана, был на Алтае и под Семипалатинском, повидал шахтерские города за Ростовом, знал немало станиц здесь, на Кубани. В иных местах случалось ему бывать дважды и трижды. В этом же глухом, предгорном хуторке Голубев никогда не бывал и тем не менее с детских лет знал о нем и всегда помнил, считая, что рано или поздно должен побывать здесь.

Хутор Веселый-второй…

Голубев еще раз оглянулся на придорожный столб с табличкой, будто желая убедиться, что здесь именно то место, и, натянув дорожную кепку поплотнее на лоб, тронулся медленным, раздумчивым шагом по двухколейному проселку в низину, где скрывалось близкое селение.

Стоял август, земля поспела.

Вокруг тонко звенела удивительная горная тишина, и в этом мире, лишенном привычного городского шума и грохота, он, городской человек, вдруг почувствовал себя глухим. Тишина закладывала ему уши, а мир оказался лишенным не только звуков, но и точных названий. Были вокруг какие-то деревья, группами и в одиночку по зеленой траве, было множество белых, синих и желтых цветов, пролетела и пискнула даже какая-то безымянная пичуга, но Голубев, оказывается, не знал за ними никаких особенностей и не мог бы ничего сказать, кроме того, что вокруг просто деревья, просто цветы и травы, и вообще – природа. Его охватила странная немота…

Извилистый проселок обводил его краем растоптанного телятами болотца, и к ногам виновато склонялись какие-то розоватые стрелки соцветий, но как назывался этот стрелолист – осока, куга, камыш? – он не знал. Над кулигами разжиревшей водяной зелени – ряска, что ли? – топорщились тяжелые плюшевые чекуши, Голубеву все время хотелось притронуться к ним руками, и он мог бы дотянуться до них, но удерживало странное чувство немоты и неуверенности – нельзя же в самом деле взять в руки то, что не имело названия. Трава, подросшая на лугу после июньских покосов, тоже как-то называлась, и Голубев пытался вытряхнуть из глубин памяти забытое слово, но что-то мешало, и он испытывал от этого странное беспокойство.

Только нырнув с солнцепека в прохладную тень каких-то придорожных ветвей, он вздохнул с облегчением. Раскидистые ветки будто напоказ вывесили перед ним гирлянды крепких, намертво впаянных в рябые чашечки, зеленоватых и неспелых еще желудей. Это были дубы, но опять-таки какие-то странные, с мелким, продолговатым листом, и у них были, наверное, какие-то особенности и местное название, которого он тоже не знал. Голубев пригнул ближнюю дубовую ветку и сорвал на всякий случай несколько желудей, лениво кинул в карман. И, стоило прикоснуться к шершавым веткам, прохладной листве и тяжелому литью желудей, он тотчас вспомнил и будто подержал в руках округлое, мягкое и пахучее, неожиданно явившееся из небытия слово «отава», новая трава, которое никак не давалось ему еще минуту назад.

А вот и непременная речка – иссохшая за лето, она едва теплилась в галечнике осыпающихся берегов. Круто изогнувшись у дороги и будто наткнувшись на препятствие, речка уходила стороной, огибала хутор, и чахлые кустики до самой горы метили ее прихотливые излучины.

Голубев нечаянно нащупал в кармане скользкие, прохладно-литые картечины желудей и остановился.

Вот он, тот самый хутор…

Не этой ли дорогой к нему подходил когда-то, тридцать пять лет тому назад, молодой, двадцатидвухлетний и совсем неизвестный нынешнему Голубеву, другой журналист, сотрудник краевого «Молота», Николай Голубев, его отец?

Да, тот Голубев был моложе нынешнего… на целых тринадцать лет… Молодой, совсем еще юный человек, но уже опытный и горячий газетчик, он мотался по огромному в те времена Северо-Кавказскому краю с карандашом и блокнотом, делал большое дело. Его статей и очерков в «Молоте» тогда ждали все, он подавал всегда самый горячий материал «с переднего края». А хутора и станицы бурлили в те годы, охваченные всеми страстями, которые мыслимы только в годы военных бедствий или великих переломов.

Да, все именно так и было. Только что отгуляв свадьбу за скудным столом в тесном кругу товарищей из ячейки, не прожив еще «медового месяца» в новой, коммунальной комнатушке, мчался тот Николай Голубев по срочному заданию в самые отдаленные и глухие районы, колесил по всей горной «линии» – от Белореченской до Кривенковской и от нефтепромысловых Хадыжей до целебного Горячего Ключа. Важные дела привели его тогда и к хутору Веселому.

«Интересно, какой все-таки дорогой подходил он тогда к хутору? Отсюда, с равнины, или, может быть, спускался с другой стороны крутой горной тропинкой? И каков же был тогда он сам?»

По фотокарточкам понять этого Голубев не мог. Мать, правда, говорила, что нынешний Коля сильно похож на отца, значит, он тогда был точь-в-точь как Голубев в свои двадцать лет. Совсем легко, в общем, представить свои-то юношеские годы – университет, веселую компанию студентов, шумные вечера в Ростовском государственном… Примерно – пятьдесят первый, пятьдесят второй год… Преддипломную практику на великой стройке канала Волго-Дон, выезды в районы лесозащитных посадок, знойные дороги и суховеи Обдонья… Выгоревшая степная земля была иссушена и дышала жаром, точно перекаленный в печи горшок. От солончаковых ветров лупился нос и трескались губы до крови, но все знали, что скоро в степи разольется лазурное Цимлянское море, на водоразделах поднимутся стройные дубы и ветрам – каюк. Будущее было совсем рядом, рукой подать…

Молодость. Никаких особых раздумий, ясность взгляда, пора «бури и натиска»…

Да, тот Голубев еще не знал, что он стал уже отцом, что в недалеком времени появится у него сын. Он спешил по заданию редакции, припозднился в осеннем бездорожье и подходил так же вот к хутору Веселому. Совсем легко, в общем, представить: дождливые сумерки, грязь, поникшие сады во мраке и редкие красноватые огоньки под горой. Огоньки керосиновых ламп, да и то не в каждом окне…

Можно было совсем незаметно войти в крайние дворы.

Ближняя хата, верно, так же вот стояла на отшибе – покосившаяся бедняцкая хата, с надвинутой на глаза камышовой крышей.

Он мог пройти незамеченным. Но он не дошел десяти шагов, потому что из приречных кустов ударили из нарезного ружья. Ударили чуть сбоку, под левую лопатку, насмерть. И выстрел увяз в сумерках, в тумане, будто его и не было.

Голубев снова потрогал в кармане тяжелые, литые обоймы желудей и, будто проснувшись, во второй уже раз достал пачку сигарет, начал закуривать. Огонек спички чуть дрожал в его руках, но ветра не было, пламя даже не колыхалось.

Вот, собственно, и все. На этом самом месте… Дела минувших дней, преданье старины глубокой. Газетная вырезка из «Молота» с траурной рамкой и большой статьей-некрологом долго хранилась у матери, но потом утерялась в эвакуации. Мальчишкой когда-то он читал ее и сначала помнил почти наизусть, там была даже фамилия убийцы, впоследствии расстрелянного, но теперь все решительно стерлось в памяти.