– К делу сказывай, вор! Снова на дыбу хошь?! – пригрозил, прервав его, дьяк.

– Не стращай… нельзя больше… на дыбу… сдохну… шиш ты тогда узнаешь! – сказал Истома. – Я все к делу веду… Ты слухай… и вы там, большие шапки, слухайте тоже… Я всю жизнь волочился без шкуры, аж жилы все кровяные сквозят наружу… По всем городам и уездам так-то… И весь народ – хоть жги, хоть мучай, а хуже не мочно сделать… За то и встаем!.. – Голос Истомы стал громче, слова ясней.

– Ну-ну, сказывай к делу! – снова прервал его дьяк.

– К делу? Ладно. Кого великого мстивца знаю? – с неожиданной кротостью согласился звонарь. – Аль сединою разума не скопил, дурак ты приказной?! Весь народ его знает, окроме вас… Вон холопья стоят у крыльца… Потягните… на дыбу покрепче – спросите… И того не надобе… сами скажут… Постой день, два, три, а много – неделю… Придет он… в Москву… С большой ратью придет… Воевать… вас!..

– Имя как его? Где рати наймует? Отколе придет? – спросил дьяк.

– А рати наймует по всем городам… да придет из дворов боярских, с городов и уездов – со всей Руси. А письма я нес от него… – прерывисто говорил замученный звонарь. – Придет и ударит в сполох, и вздынет он и Москву и все города, и с уездами вздынет… А звать его Тимофеем… Кудекушей… звать…

Взгляд умирающего горел, он с усилием поднял искалеченную голову, озирая выпученными от удушья глазами собрание бояр.

– Что врешь, какой пес Кудекуша! – воскликнул дьяк. – Одурел ты от пыток!

– Кудекуша Тимофей трепец… аль, может, сапожник… али мясник… – снова слабея, сказал Истома, – вас воевать придет… воевода с драною шкурой… В опочивальнях вас резать и жечь… Как ударит сполох… в приказах не упасетесь… В самом дворце… у царя вам… спасенья не станет… от меньших людей… от крестьян да от ваших холопьев…

Истома умолк, задыхаясь, и в напряженной тишине все явственно услышали звон сполоха, доносившийся с улицы тонким, возвещающим бедствие воем.

– Сполох! – крикнул вдруг кто-то.

Все затаились слушая.

Непонятный звук, похожий на смех и кашель, вырвался из груди пыточного…

Все разом вскочили с мест и смятенно кинулись к выходу. Морозов гневно поднялся со скамьи, заслонив собою дверь.

– Срам, господа! Лето ныне, и каждую ночь где-нигде загорится. Сухо!..

– Дьяче, давай спрошать дале, – обратился Морозов к дьяку.

В смущенье опускались собравшиеся по своим местам…

– Сказывай к делу, вор, отколе ты взял… – дрожащим от стыда, волненья и гнева голосом начал дьяк, но, увидев, что голова Истомы повисла над лужею крови вниз, сурово и нарочито грубо спросил палача: – Помер, что ли?

– И то крепок был, дьяче! – ответил палач, взглянув снизу в лицо пыточного.

Мертвого звонаря положили на лавку.

Алмаз Иванов первый шагнул за дверь. Из Замоскворечья доносились звуки набата. После душной избы июльская ночь показалась прохладной и свежей. Над приказом небо было глубокое, синее, с яркими звездами. На фоне звездного неба рисовалась Спасская башня Кремля, а за Москвой-рекой поднималось желтое зарево загоревшегося пожара…

– Где горит? – спросил у стрельца, выходя вслед за думным дьяком, Морозов.

– С башни кричали воротники – лавки горят на Болоте, – ответил стрелец.

Толпой выходили из духоты приказа бояре, окольничие, дворяне.

Среди холопов, вскочивших с земли, поднялась суматоха. Отпрукивали коней, побрякивала сбруя, выкрикивали имена и звания. В темноте на зов отзывались люди, заржали заждавшиеся и встревоженные кони… Ночь ожила голосами людей, торопившихся выкриком, окриком и грубой шуткой рассеять гнет пережитых часов и вдохнуть всей грудью непыльный прохладный воздух ночной и пустынной площади.

Алмаз Иванов заметил, что Морозов хочет поехать с ним вместе, и в нем шевельнулась какая-то ему самому непонятная неприязнь к боярину.

– Домой ко двору, Алмаз? – окликнул Морозов.

– Недосуг домой. С соборными-то делами свои посольские позапустил, – возразил думный дьяк, – надо в приказ ворочаться.

– Ин завтра с утра ко мне заезжай, Иваныч, кой-что рассудим.

– Заеду, боярин. Спокойно тебе почивать!

Морозов коснулся шапки и, окруженный свитой, скрылся в ночной мгле.

«Размыслить раз да размыслить два, прежде чем лезти на приступ, – думал Алмаз Иванов, возвратясь неожиданно для себя в Посольский приказ, – спешит боярин Борис Иваныч. Пожар-то пожар, ан как все от сполоха вскочили!.. Не зря! Семь раз примерь, один раз отрежь…»

Думный дьяк отворил опечатанный сундук и вынул расспросные речи псковских челобитчиков, писанные ранее в Посольском приказе. Он разыскал расспросный лист звонаря Истомы. К нему пришита была взятая у покойника воровская мятежная грамота.

«А вставати купно всем городам, чтобы порознь бояре не задавили. А вместе встанем – и силы нет против нас – мы силой бояр задавим. А стояти крепко, до смерти. И страшнее смерти не буде. Да и так от неправды боярской смерть», – прочел думный дьяк.

– Спешит боярин Борис Иваныч! – убежденно сказал он сам себе вслух.

Козловский воевода, окольничий Иван Алферьев, прискакал в стан Хованского, вошел в просторную «гостевую» келью, занятую Хованским. Боярин поцеловался с богоданным племянником.

– С чем бог прислал, сказывай без чинов. Что ново в Москве? – сразу нетерпеливо спросил Хованский.

– Жара в Москве. Мух развелось… По ночам все пожары, боле в Замоскворечье, – дразня боярина, усмехнулся Алферьев.

– И ты, вижу, с жары одурел, али муха вредная укусила, что ум пропал, – раздраженно сказал Хованский.

– Не серчай, боярин. Велика новость: Земский собор царь в Москве собрал.

– Слышал, что созывают. Ты был на Соборе?

– Сподобился чести.

– Чего там?

– Выборных всей земли шлют ко Пскову, лучших людей: епископа Рафаила коломенского – едет, а позади песок сгребают; андроньевского архимандрита Селивестра, черниговского протопопа отца Михаила, посадских, стрельцов, и я тоже с ними, да медлить, вишь, не могу – обогнал.

– Какой же наказ от Собора?

– На приступ тебе, боярин, не лезти, крови не лить, а сговариваться по добру…