Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Глава двадцать шестая

1

Думный дьяк Посольского приказа Алмаз Иванов расхлебывал брагу, заваренную во Пскове на пиру у Федора Емельянова: бес дернул тогда его за язык-то про шведский хлеб!.. Теперь с датским посланником Грабом вышла беда в Новгороде, а во Пскове сидит в тюрьме Логин Нумменс. Датчане и шведы требуют возмещения убытков и казни виновных. Голова Федора Волка, напавшего на Граба, в Новгороде уже отскочила под топором палача. А псковских воров поди ухвати!..

Для расправы со Псковом, не решаясь взять все на себя одного, царь указал созвать в Москве Земский собор[191] , а готовить дела к Собору повелел боярину Морозову.

Морозов вызвал к себе думного дьяка.

– Государев указ сочинити нам с тобой надо, Алмаз Иваныч, о созвании всех чинов людей на Земский собор, – сказал он и, зная в Алмазе Иванове верного друга, добавил по-свойски: – Романов с Черкасским и с ними святейший отец патриарх Иосиф в бобки играют: хотят во народны печальники вылезть и попущенье ворам чинят. Вишь, войско к стенам поставили, а воевать не моги! Хованский от сраму горит: «Мне, пишет, царское дозволенье – и я бы в три дня был в стенах, а ноне кормам да и людям расход, а мятеж все множится что ни час…»

– Шиши везде по уездам. Иноземным купцам нет проезда, и торг скудеет, – согласился Алмаз.

– Вот то-то! – сказал боярин. – А я мыслю так: коли не хотят добром, то указать Хованскому приступом город взять, задавить их кровью и стены в песок рассыпать.

– Стены себе дороже, боярин, город-то – порубежный! – качнув головой, возразил Алмаз. – Не стены виновны – люди.

– Новые стены поставить на новом месте, а тут бы и память стереть о мятежном граде – всем ворам мятежным в науку… – сказал Морозов. – Я б к тому сговорил государя, да пусть не на нем будет кровь – пусть всей земли Земский собор присудит Хованскому приступом лезти. Покуда пиши указ: быть на Соборе святейшему патриарху Иосифу, властям, боярам, окольничим, ближним и думным людям, стольникам, стряпчим и дворянам московским, быть дворянам из городов и детям боярским, московским гостям, гостиных, суконных и черных сотен торговым людям[192] , стрельцам…

– По скольку, боярин? – перебил Морозова дьяк.

– Мыслю так: из гостиных и из суконных сотен со старостами по пяти человек, из черных сотен по соцкому… да из стрельцов, я чаю, по одному пятидесятнику, ото всякого приказа будет доволе. Как мыслишь?

– Мыслю – доволе будет, – согласился Алмаз Иванов.

– Так и в позывных грамотах станем писать. Да, слышь, думный, прибери-ка дела обо всем. Какие там есть расспросные речи, сказки, что ведаешь к делу, – и все прибери. Послезавтра ко мне привезешь, посидим с тобой купно, посмотрим, как обернуть… Собор – собором, а нам прежде надобно видеть.

– Слушаю, боярин Борис Иваныч. Да мало мне двое сутки. Многих людей в дело мешать неладно, а с малыми понадобится с неделю.

– Нельзя промедлять, – возразил боярин, – дни три тебе дам на все. Бог в помочь, – пожелал на прощанье Морозов.

Алмаз Иванов трудился три дня и три ночи почти без сна, собирая нужные сведения и связывая все воедино: псковские челобитные, письмо Собакина, извет Ордина-Нащекина и расспросные речи людей, схваченных с возмутительными грамотами.

За это время два раза дьяка вызывал Морозов да раз звал к себе царь, расспрашивал о ходе работы и будет ли все готово к началу Собора.

Широкий рабочий стол Алмаза Иванова был завален свитками, книгами и листами, готовыми к докладу царю отписками Хованского о побитых людях, о вылазках псковитян, о нехватке кормов для людей и о разорении дворянских поместий и вотчин.

Морила июльская жара. Алмаз Иванов работал, не выходя из приказа. Жена его прислала обед с запиской: «Мужа не вижу сто лет, сто зим, скучилась без тебя, друг Алмаз Иваныч, кушай во здравье. Не забудь молодую жену, приезжай скоряе».

Дьяк улыбнулся, прочтя записку, но обедать не стал, только выпил прямо из кувшина квасу со льдом и опять принялся за работу, сидя по-домашнему в одной полотняной сорочке с расстегнутым воротом и беспорядочно всклокоченными волосами.

Псковский мятеж стал уже на виду не только у Русского государства – все державы следят за тем, как псковские мужики затворились в стенах от своего государя.

У них самих мятежи не в диковину, а радуются, окаянные, прости господи, что у нас тоже смута, размышлял за работой Алмаз. Голландский купец пишет к себе домой, что у нас всей земли потрясенье: цеховые-де люди готовы подняться по всей Руси. Промысел божий отдал его письмо в руки Посольского приказа. Читать досадно, а все же пришлось дослать дальше. Датский посланник прислал письмо, что ждет себе жалованья за убытки от грабежу новгородских воров и на леченье: вишь – нос проломили, теперь, проклятый, по всем государствам расславит, что в «азиятской» Москве послов почитать не могут… На глаза не покажешься без стыда иноземным дворам!.. Шведский посланник намедни сказывал, что опасается мятежу в Москве; просил иноземных солдат поставить для охранения его персоны. Алмаз Иванов его успокоил, что на Москве мятежу быть никак не возможно. Но тот покачал головой, говорит – английский лорд-канцлер-де тоже не ждал в прошлом, сорок девятом, году, что в Лондоне сотрясется… Поди с ним поспорь!.. Грехи, грехи!.. Королева Христина серчает: сидела в Париже в гостях у Лудовика-короля[193] , ан получила отписку, что Нумменса во Пскове схватили. Пишет, надобны деньги… Подождет, не к свадьбе! А все же неладно – и до Парижа, вишь, вести дошли, что в Московии смута… Да хуже всех ляхи: сидят, проклятые, под боком, как все равно вороны над мусорной ямой, – нельзя ли чем поживиться?!

Алмаз Иванов взял свежий столбец – тайный список с расспросных речей литовского выходца Марчка, присланный с пытки:

«И тот Марчко сказал, что-де в Полоцке у литовских панов тайные съезды, наймуют рати для помочи псковичам и объявился-де на Литве человек, зовется царевичем, сыном царя Василия Шуйского[194] , и тот-де воровской царевич сбирается вотчины своей на Москве воевати…»





157
{"b":"30736","o":1}