Хидэёси понимал, что пусть и отчасти, но все же способствовал усугублению болезни Хамбэя, и его захлестнуло острое ощущение вины. В конце концов, с сочувствием глядя на своего друга, он заплакал и сам. Прямо перед ним, расточая аромат и впитывая воду из вазы, стояла белая хризантема.

Хамбэй клял себя за то, что расстроил Хидэёси. Непростительный поступок вассала и постыдное малодушие воина — заставлять своего господина, на котором лежит тяжкое бремя ответственности, проливать слезы.

— Я подумал, что вы, должно быть, очень устали после всех этих сражений, а потому и срезал для вас хризантему, — сказал Хамбэй.

Хидэёси немного помолчал, не отводя глаз от цветка в вазе, а затем произнес:

— Какой чудесный аромат. На горе Хираи тоже растут хризантемы, но я никогда не обращал внимания на то, как они красивы и как замечательно пахнут. Должно быть, множество цветов втоптали мы в землю окровавленными сандалиями. — Хидэёси принудил себя рассмеяться, чтобы разогнать печаль и подбодрить Хамбэя.

Князь и его вассал были одинаково предупредительны по отношению друг к другу.

— Находясь здесь, я, как никогда, явственно ощущаю, до чего трудно заставить душу и тело действовать согласованно, как единое целое. Сражения отнимают у меня все время, и я чувствую, как день ото дня грубею. А здесь мне так спокойно и хорошо, я испытываю необычайное умиротворение.

— Что ж, людям необходим и отдых, и покой. Но только время от времени, ибо иначе жизнь покажется пустой. У вас же, мой господин, нет ни единой минуты покоя — одна напасть сменяет другую, поэтому часок-другой тихой беседы кажется вам лучшим лекарством. Что же касается меня…

Хамбэй, похоже, собирался еще раз попенять на собственную немощь и извиниться, но Хидэёси поспешил увести разговор от тягостной темы:

— Кстати говоря, вы уже слышали о том, что Араки Мурасигэ вздумал поднять восстание?

— Да, прошлым вечером мне рассказали об этом во всех подробностях.

Слова Хамбэя прозвучали столь безэмоционально, будто речь шла о совершеннейшем пустяке.

— Мне хотелось бы немного потолковать об этом с вами, — признался Хидэёси, подсаживаясь поближе к собеседнику. — Князь Нобунага более или менее твердо решил прислушаться к доводам Мурасигэ, если, конечно, таковые у него имеются, и попытаться восстановить с мятежником прежние отношения. Но я не уверен, что поступать так и в самом деле разумно, да и кто знает: а вдруг Мурасигэ восстал всерьез? Что нам в этом случае предпринять? Мне хотелось бы услышать ваше мнение, причем без малейшей утайки.

Хидэёси ожидал от Хамбэя какого-нибудь хитроумного плана, способного в корне изменить положение дел. Но тот ответил кратко:

— Мне кажется, что князь Нобунага предложил самый разумный подход к решению проблемы.

— По-вашему, посланцы из Адзути сумеют умиротворить Мурасигэ и восстановить порядок в крепости Итами без каких бы то ни было насильственных действий?

— Нет, конечно же нет, — покачал головой Хамбэй. — Мне кажется, что теперь, когда над крепостью Итами поднято знамя восстания, приверженцы Мурасигэ вряд ли с легкостью спустят его с башни и вновь подчинятся власти Адзути.

— Тогда стоит ли попусту тратить время, направляя посольство в Итами?

— Переговоры в любом случае не лишены смысла. Проявив человечность и указав приверженцу на его ошибку, князь Нобунага предстанет в выгодном свете в глазах всего мира. А Мурасигэ такой поворот событий наверняка повергнет в смятение, если не в панику, и стрела, выпущенная неправедно, — заметьте, не во врага, а в господина, — утратит силу еще в полете.

— И все-таки, если схватки не избежать, как, на ваш взгляд, нам уместнее напасть на мятежника? И какое развитие событий в западных провинциях вы предвидите?

— Мне кажется, ни Мори, ни Хонгандзи не поторопятся сейчас ввязаться в драку. Мурасигэ уже восстал, деваться ему теперь некуда, и они предпочтут пока понаблюдать за кровавой схваткой со стороны. И только увидев, что наше войско в Хариме или в Адзути утратило боевой дух, нахлынут со всех сторон.

— Да, они наверняка постараются извлечь для себя выгоду из сотворенной Мурасигэ глупости. Не знаю, на что ему вздумалось обидеться или на какой крючок он попался, но Мори и Хонгандзи, конечно, используют его как щит, под прикрытием которого предпримут собственные действия. А когда надобность в щите отпадет, его можно будет просто-напросто отшвырнуть. По части воинских доблестей Мурасигэ нет равных, но в остальном он человек недалекий. Если у нас появится какая-нибудь возможность оставить его в живых, я ею с радостью воспользуюсь.

— Вы правы, такого человека лучше уберечь от смерти и вновь превратить в союзника.

— Но допустим, миссия из Адзути окажется безуспешной. Кто, на ваш взгляд, может повлиять на Мурасигэ?

— Попытайтесь для начала послать Камбэя.

— А что, если этот упрямец откажется встретиться с Камбэем?

— Тогда клан Ода обратится к нему в последний раз.

— И чьими же устами?

— Вашими, мой господин.

— Моими? — Хидэёси на мгновение задумался. — Что ж, вполне возможно. Но тогда уже все равно будет слишком поздно.

— Попробуйте напомнить ему о долге и смягчите его сердце своей дружбой. Если он пренебрежет и этим жестом доброй воли, вам не останется ничего другого, как обрушиться на него и силой погасить пламя восстания. Однако и в этом случае не стоит брать крепость Итами с ходу, потому что Мурасигэ уповает не столько на неприступность этой крепости, сколько на поддержку своих ближайших сторонников.

— Вы имеете в виду Накагаву Сэбэя и Такаяму Укона?

— Да, эти двое — правая и левая рука Мурасигэ, без них он превратится в безрукого. Причем учтите, перетянув на нашу сторону хотя бы одного из них, вы без особого труда завербуете и другого.

Хамбэй сейчас, казалось, забыл о слабости и, приводя свои доводы, чуть ли не разрумянился от возбуждения.

— Но каким образом мне найти общий язык с Уконом?

Хамбэй, не раздумывая, ответил:

— Такаяма Укон яростный приверженец так называемого христианства. Предоставьте ему возможность проповедовать свою веру людям, и он, вне всякого сомнения, расстанется с Мурасигэ.

— Вот оно как! — воскликнул Хидэёси.

Он был очень благодарен другу за бесценные советы, но почувствовал, что расспросы пора прекращать. Хамбэй, судя по всему, уже устал. Хидэёси встал, собираясь распрощаться.

— Погодите-ка минутку, — сказал Хамбэй и вышел из комнаты на кухню.

Хидэёси только сейчас вспомнил о том, что голоден. Но прежде чем он решил, вернувшись в гостевые покои храма, попросить для себя миску риса, мальчик, прислуживающий Хамбэю, внес в комнату два подноса, на одном из которых стоял кувшинчик сакэ.

— А где же Хамбэй? Уж не почувствовал ли он усталость после долгой беседы?

— Нет, мой господин. Он собственноручно приготовил для вас эти овощи. А сейчас варит рис. И как только все будет готово, сразу же к вам вернется.

— Что такое? Хамбэй для меня стряпает?

— Да, мой господин.

Хидэёси принялся за еду — и слезы вновь навернулись ему на глаза. Вкус овощей жил сейчас, казалось, не только во рту, но растекался по всему телу. И ему подумалось, что вкус этот слишком хорош и изыскан для такого человека, как он. Хотя Хамбэй был вассалом Хидэёси, но именно он открыл ему все тайны древней китайской военной науки. Из каждой беседы с этим мудрым человеком Хидэёси извлекал все новые и новые уроки: о том, как управлять страной в мирное время, о необходимости самодисциплины и о многом-многом другом.

— Не следовало ему делать этого, — произнес Хидэёси.

Отставив миску, он встал и, повергнув в изумление мальчика, прошел на кухню, где Хамбэй варил рис.

— Хамбэй, это уж чересчур. Не лучше ли нам посидеть вместе и еще немного побеседовать?

Он провел Хамбэя в комнату и налил ему сакэ, но тот едва пригубил чашечку. Потом они вдвоем принялись за еду. Князю и его соратнику уже давно не доводилось вместе обедать.