Девушка с интересом посматривает на меня.

Понемногу стараюсь прийти в себя. В свою очередь спрашиваю:

— Чем вы занимаетесь?

— Кончаю коммерческий колледж.

Да. Это она со всей её неповторимостью. Милое восточное лицо, ещё хранящее черты детскости.

Внезапно Ясмина показывает куда‑то на толпу.

Из её глубины возникает высокий парень в распахнутой у горла чёрной рубашке. По мере приближения к нам глаза его делаются квадратными от удивления. А скорее всего — от ревности.

Ясмина смеётся. Знакомит нас. Когда Эммануэль, так зовут её приятеля, узнает, что я из Москвы, выясняется: его дедушка, художник, тоже знал одного русского — Марка Шагала, участвовал с ним в работе по росписи плафонов Гранд Опера.

Эммануэль тоже художник, учится в Академии. Предлагает немедленно поехать к нему в мастерскую, посмотреть работы и, если мне какая‑нибудь понравится, рад подарить на память о Ясмине, о нём, о Париже.

Соблазнительное предложение. Но, во–первых, ни за что не хочу разочаровываться. Парень такой открытый, славный. Что если картины его мне не понравятся? У меня ведь один критерий — хочется, чтоб то или иное произведение изобразительного искусства всегда висело у меня дома на стене, или нет. Вот и все. Никакие модные веяния, чужие, пусть и авторитетные мнения на меня не действуют.

А во–вторых, без пятнадцати пять. Мне пора идти на свидание с Валерой, о чём я и сообщаю влюблённой парочке.

Эммануэль и Ясмина не желают со мной расставаться. Они готовы проводить меня до музея. Оказывается, невдалеке остановка автобуса, можно за десять минут подъехать до пляс де ля Конкорд.

…Валера Новицкий сидит на одном из стульчиков, беспорядочно расставленных по изумрудному газону у входа в музей. Крошит прыгающим, перепархивающим воробьям остатки то ли бутерброда, то ли круассана. Издали — жалкое зрелище, типичный старикан на пенсии.

— Бонжур! Знакомься, — представляю своих новых друзей.

Валера вскакивает, галантно целует ручку Ясмине, здоровается с Эммануэлем.

— Какая красивая девушка! Шахрезада! Где ты её подцепил? Они французы?

Через секунду переходит на французский. Завладевает вниманием молодых людей, сколько могу понять, обрушивает на них водопад исторических сведений о Тюильри, о Людовике, о Марии–Антуанетте, о всех зданиях, окружающих прославленную площадь.

Массивный бородатый человек в шортах, выйдя из музея, с любопытством прислушивается', подходит ближе.

— Американ? — обращается к нему Валера и, получив подтверждение, немедленно переходит на английский. — История пляс де ля Конкорд. Уникальная экскурсия!

Стайка японок, не дойдя до входа в музей, тоже присоединяется к нам, начинает щёлкать фотокамерами.

Когда вокруг Валеры собирается человек двадцать, Эммануэль подзывает меня:

— Извините, мы все это знаем. Очень жаль, что вы должны быть с вашим другом. Мы бы все‑таки хотели вас видеть. Завтра воскресенье. Приходите ко мне в мастерскую на обед. Запишите, пожалуйста, телефон. Я встречу у метро, чтобы вам не пришлось искать.

Благодарю. Записываю. Обещая непременно прийти. Хотя мучительно чувствую, что вижу этих людей последний раз в жизни.

На прощание Ясмина улыбается мне. Как во сне. Точно так же.

Заметив, что Эммануэль и Ясмина уходят, Валера кидается за ними, всучивает визитную карточку. Идет обратно, морщится: еле волочит ноги.

— Финиш! — объявляет он, опускаясь на стульчик и закуривая. Равнодушно принимает подаваемые ему франки и доллары.

— Посиди со мной, — просит он. — пять–десять минут, и всё пройдёт. Схватывает голень на одной ноге, стопу — на другой. Эндартериит, слыхал?

— Слыхал. Бросай курить!

— Зачем? Чтоб сдохнуть на год или два позже? Кроме сына, у меня никого.

— Живи хотя бы ради сына.

— Ему до лампочки, есть я или нет. Всем до лампочки. Слушай, а ты не можешь вылечить эндартериит? Помоги мне!

— Не конечности надо лечить, а всю сосудистую систему. При условии, что непременно бросишь курить.

— Ты сам куришь!

— Это верно. «Врачу — исцелися сам», и так далее. Но сейчас не обо мне речь. Поехали к тебе — попробую помочь.

— Говорил — ко мне нельзя. Жена не признает ни меня, ни моих друзей. Да их у меня и нет. Не нажил за все пятнадцать лет эмиграции.

— Чем жена занимается?

— Всё время или в институте, или сидит за компьютером, пишет статьи. Работает в институте Пастера.

— Понятно. Не повезло ей с тобой.

— Это мне не повезло. Ладно, пошли. Возьмем такси. Покажу тебе Париж — Монпарнас, Монмартр, Бельвиль.

Поднимаемся, идём к выходу из ограды Тюильри.

— На Монмартре я уже был. И на Монпарнасе тоже.

— Тогда — в Бельвиль. В первые годы часто туда ездил, был роман с одной негритяночкой. К вечеру, если хочешь, двинем в Сен–Дени, или на пляс Пигаль — увидишь проституточьи места.

— Не позже девяти вечера мне надо бы вернуться к Ирине. Там девочка, рано ложатся спать.

— Где живут?

— На Буа де Булонь.

— Ничего себе!

…Мы едем в такси. Валера поглядывает на счётчик. Нервно курит.

— Валерка, не мандражируй. У меня есть деньги.

— Привычка. Стал занудой. Эти дамы и господа надавали что‑то около шестнадцати баксов. А я ухитряюсь жить на два доллара в день.

— В условиях Парижа? Каким образом?

— Сейчас увидишь.

Расплатившись с таксистом на углу шумного проспекта с бульваром посередине, Валера подходит к фруктовому ларьку, покупает за два доллара гроздь бананов в целлофановом пакете. Немедленно отламывает от грозди два длинных жёлтых плода. Один протягивает мне, другой очищает себе.

— Идеальная пища. Сытная. Часа на полтора глушит чувство голода. Говорят, предохраняет от импотенции.

Шкурки он почему‑то бросает не в урну, а к стене высокого, узкого дома, где на первом этаже находится какой‑то магазинчик.

— Постой. Я сейчас! — Доев банан, Валера шустро срывается с места и исчезает за стеклянной дверью.

Сам видишь, мне искренне жаль этого человека, я готов помочь ему, чем могу, полечить, сделать всё, что угодно, но он вызывает во мне раздражение уже тем, что втягивает в суету. Подсознательно ищет сострадания. Не даёт возможности даже секунду подумать о том, что произошло — о Ясмине, о моём бегстве из экуменического центра, появлении здесь, в Париже…

— Иди сюда!!! — Весело зовёт Валера, высунувшись из раскрытой двери магазинчика.

— В чём дело?

Он пропускает меня вперёд, в тесное помещение. По полкам расставлены фотоаппараты, фотопринадлежности. На прилавке уже раскрытая коробка с маленькой фотокамерой.

— Покупай! Даром. Двести пять франков.

Старик–продавец, улыбаясь, смотрит на нас.

— Зачем? Я не умею снимать.

— Не надо уметь, — горячится Валера. — Это же «Коника–автомат», со вспышкой! За двести пять франков по всему Парижу не найдёшь, по всей Франции. Покупай!

В конце концов уговаривает. Выходим на улицу вместе с продавцом. Тот показывает мне как обращаться с камерой. Становится у дверей своего заведения вместе с Валерой. Делаю первый снимок.

…Время от времени присаживаясь отдыхать на бульварные скамейки, на стульчики кафе, где я угощаю его рюмашками коньяка, Валера приобщает меня к жизни любезного ему Бельвиля. Фотографируемся.

За долгие годы одиночества у него накопилась потребность выговориться. Терпеливо выслушивать человека — тоже терапия.

— Первые годы я, как дурак, ходил в Тургеневскую библиотеку или в библиотеку Сорбонны. Набросился на все запрещённое в то время у нас, запойно читал откровения религиозных философов, писателей, — говорит он, когда уже в сумерках мы бредём по набережной Сены мимо целующихся парочек, — Читал до посинения. И получил лишь шиш без масла! Эта эмиграция, все её волны, ничего не создали. Тот, кто потерпел поражение, ничего не может создать. Умные, несчастные духовные импотенты! Ничего, кроме растерянности, истерики и тошнотворных рассуждений о судьбах России и о Христе.