— А у вас какие проблемы? — ласково спрашивает брат Пьер.

Я сразу говорю о том, что собираюсь уехать в Париж.. Говорю, что хочу поделиться своими сомнениями, что испытываю к нему доверие.

— Понятно, — он кладёт на моё плечо руку, проницательно смотрит в глаза. — Хотите попользоваться Западом? Что ж… Пусть будет, как будет.

Ему некогда. Он уходит. И я ухожу, полный смятения, досады на себя за то, что вздумал отпрашиваться, как школьник с уроков, да ещё возбудил подозрение, впрочем, не без основания, в желании увидеть Париж..

Если бы брат Пьер, выслушав меня, запретил отъезд, я бы остался. Вопреки всему.

Выхожу наружу. Сворачиваю к белеющему сквозь зелень домику.

Внутри него за длинной стойкой у компьютера одиноко сидит пожилой человек. На стене расписание поездов. Выясняется, что железная дорога проходит в двадцати пяти километрах отсюда у городка, где экспрессы Марсель–Париж останавливается лишь на минуту. До этого городка можно доехать автобусом.

Обмениваю все оставшиеся доллары. В моих руках шестьсот с лишним франков. Покупаю телефонную карточку. Билет до Парижа стоит целых 260 франков. Пока я не позвонил Ире, я не имею права рисковать. И все‑таки воля, которая сильнее меня, моего разума, заставляет принять окончательное решение.

Купив билеты на завтрашний поезд, на автобус, отрезаю себе пути к отступлению.

Скажешь, что я авантюрист? Может быть… В крайнем случае буду ночевать как парижские бомжи–клошары где‑нибудь под мостом или в метро. Не пропаду. Ночи ещё тёплые. Относительно.

Мне становится весело, как бывает, когда решение принято, когда чувствуешь, что поддался зову судьбы, не встал сам у себя на пути занудным рабом чужих правил, несвободы.

Ветер раскачивает огромные кроны деревьев. Скорее всего это вязы. А может быть, ясени. Над долиной, что открывается за ними, весело плывут белые облака.

Подхожу к телефонной будке на краю дороги. Вокруг кучкуются люди. Все четыре автомата заняты. Занимаю очередь.

— Товарищ, эй, товарищ, не угостишь сигаретой? — обращается ко мне на чистом русском языке болезненно худой парень в ковбойке, измятых джинсах и грубых солдатских башмаках.

Он покидает группу таких же измятых пареньков, подходит.

Даю сигарету. Спрашиваю.

— Откуда вы знаете, что я из России? Кто вы?

— Мы тоже русские. Из Таллина. Месяц добирались автостопом. Хотим остаться во Франции. А вас видели вчера ночью, когда вы приехали.

— Где вы ночуете?

— Вон там, в поле. Хорошо хоть кормят бесплатно. Прикинулись верующими. Послушайте, не можете поговорить со своим начальством, чтоб нас взяли в автобус? Нет денег, понимаете? А он, говорят, через пять дней пойдёт в сторону Парижа. Правда?

— Правда. Только хлопотать за вас не смогу. Попробуйте поговорить сами с нашим священником. Отцом Василием. Он у нас главный.

— Уже говорили, — парень зло сплёвывает. — Дайте хоть пяток сигарет для друзей.

Даю всю пачку. Отходит, не поблагодарив. А я остаюсь и чувствую себя виноватым за его худобу, за несвежую ковбойку, за всё, что случилось с людьми, населяющими бывшую мою родину — СССР. Кому эти озлобленные мальчики нужны в Париже? Какая им там светит работа? Что с ними будет вообще? В лучшем случае депортируют. Вернутся в объятия матерей…

Наконец подходит моя очередь. Захожу в освободившийся отсек будки, набираю длинный парижский номер.

— Алло?

Удача! Голос Ирины! Называю себя.

— Господи! Как я рада! Как раз вчера думала о вас, когда смотрела по ТV новости из Москвы, ужасные новости. Как вы там?

— Я не там. Я во Франции.

— Быть не может! Вы здесь, в Париже?

— Нет. Где‑то на юго–востоке. По–моему, в Бургундии.

— Не знаете, где вы? Как это может быть?

— Приеду — расскажу.

— Приезжайте! Когда вы приедете?

— С вашего разрешения, завтра, — сообщаю ей номер поезда.

— Я вас встречу на Лионском вокзале. Может быть, с Женей. Это чудо, что вы оказались в Париже! Сможете жить у нас сколько угодно.

— Спасибо. Мне нужна койка на пять ночей.

— Почему так мало?

— Приеду — расскажу. Целуйте Женю. До встречи!

Вешаю трубку. Потом отыскиваю в записной книжке нью–йоркский номер. Звоню Дженнифер. Сколько сейчас там у них времени — трудно сообразить. Может, спит. Может, на работе, если не в клинике. Если жива…

— Хелло? — знакомый слабый голосок Дженнифер.

Громко по–английски, над Францией, над Атлантикой:

— Дженнифер! Это я. Как вы себя чувствуете? Как дела?

Потрясена. Узнала. Заплакала. До сих пор я никогда ей не звонил. После нашей встречи в Москве всегда звонила она. Мне не по карману.

Рассказывает, что все в порядке. Что неделю ездила с мужем отдыхать на границу с Канадой.

— После этого в клинике были? Новый рентген, анализы крови делали?

— Зачем? Благодаря вам, я снова живу.

— Не мне, Дженнифер, не мне. Помните, как я просил вас молиться о чуде? Благодарите Христа. Я ничего не могу. Вы для меня первый такой случай. Обещайте срочно обследоваться. Я ведь всё время помню о вас, нервничаю. Обещаете? Хорошо. Позвоните мне в Москву дней через десять, договорились?

Покидаю будку. Слава Богу, Дженнифер жива!

В тот первый и единственный раз, когда мы с ней встретились у меня дома, я не представлял себе, как помочь Дженнифер, как вырвать её из когтей рака, канцера. Это была несомненно последняя стадия.

Я молился про себя Богу, просил Его вразумить меня. Делал очистительные пасы. Пробивал энергетические каналы, как шахтёр пробивает лаву. Пот струился по лбу, заливал глаза.

Дженнифер шатало. А я продолжал вымывать энергией скопления серых и чёрных пятен, особенно из шейного отдела позвоночника, где жабой распласталась опухоль. И чувствовал — этого недостаточно. Чувствовал — сам теряю силы.

И тут молнией мелькнула мысль.

—Дженнифер, я ничего не смогу. Может спасти только чудо. Вы должны молиться о чуде. Я впервые вас вижу, не имею права лезть в душу, выяснять ваши отношения с Богом. Но вы должны просить Христа о чуде. Пока вы в Москве, пусть вас отвезут в церковь, в какую хотите. Сможете отстоять службу — хорошо. Не сможете — просто подойдите к иконе, к какой потянет. Молитесь. Просите.

Я говорил все это и чувствовал — Дженнифер ничего не сделает. Казалось, что она смотрит на меня, как на идиота, московского религиозного фанатика…

Она позвонила через день, накануне своего отъезда.

— Вчера была в церкви. Я хотела просить, как вы меня научили. Стояла у иконы Христа. Но ни молиться, ни просить не могла. Я так заплакала, что, наверное, затопила слезами всю церковь. Знаете, с тех пор у меня нет болей. Я ни одного раза не принимала препараты, которые мне дали врачи в Нью–Йорке. Вы ведь можете лечить на расстоянии. Умоляю, не забывайте обо мне! И, пожалуйста, молитесь обо мне. Теперь я верю, что, может быть, останусь живой.

— Только ни в коем случае не рассказывайте обо мне никому! Поймите, к чуду я не имею никакого отношения.

… Кто‑то робко дотрагивается до рукава куртки. Оглядываюсь. Это Люлю. Не знаю, что она думает о нашем случайном знакомстве. Так или иначе, мне сейчас хорошо, а ей плохо. Кто бы ни была эта невеличка с выщипанными бровками, она — человек.

Мы движемся в потоке разноязыкой фланирующей молодёжи. Вечер — свободное от молитв и дискуссий время. Многие из тех, кто идёт навстречу, едят мороженное, прикладываются к пластиковым бутылочкам с кока–колой.

— Где они это покупают?

— Там кафе. — Люлю указывает на виднеющийся вдали у дороги длинный навес.

— Хотите мороженное?

— Может быть, немного вина? — несмело говорит Л юлю.

— Чудесно.

По пути к кафе проходим мимо щита с расписанием. Это автобусная остановка — «stop bus», откуда завтра днём я уеду.

А вот и навес. Под ним люди за столиками. Рок–музыка. Танцуют.

Самообслуживание. Покупаю у стойки бутылочку красного вина, два пирожных, две чашки кофе. Пока расплачиваюсь, Люлю переносит все это на освободившийся столик. Когда я подхожу, она уже разливает вино в бумажные стаканчики.