А вдруг я неправ? Вдруг это не что иное как искушение?

Вхожу в храм.

Полутьма. Осторожно пробираюсь между людьми. Наконец нахожу свободное место прямо на полу. Усаживаюсь.

Из динамиков льётся дивная музыка, звучит хор, хрустальный детский голосок выводит «Аллилуиа, аллилуиа…»

Вокруг тесно сидят незнакомые юноши и девушки. Один из темнокожих парней почему‑то хихикает. Приятель пытается шёпотом урезонить его, затем начинает смеяться сам.

Свет полностью гаснет. Смолкает хор. Пауза для медитации.

Закрываю глаза. Пытаюсь довериться атмосфере храма, включиться в молитвенный настрой. И тут же впервые не во сне, а просто в темноте закрытых глаз возникает, проявляется лицо старого человека с короткой шкиперской бородкой. Взор его требовательно, повелительно смотрит в самую душу…

«Господи, помилуй, Господи, помилуй…» — шепчут мои губы. Ну скажи, пожалуйста, что это такое? Что за наваждение? Что за мистика?

В голове складывается, звучит чужим голосом фраза. Даже не фраза, а зов: «Должен ехать, куда хотел ехать».

Лицо старика размывается, пропадает.

Открываю глаза. Безмолвная процессия монахов в белых одеждах проплывает к двери у сцены.

Как ты думаешь, кем в глубине души считают себя эти монахи? Актерами? А нас — статистами? Или искренне верят, что здесь каждый раз перед завтраком и обедом происходит таинство единения человека с Богом? Без покаянной исповеди, литургии и причастия?

Я чувствую себя уродом, отщепенцем, и здесь выпадающим, выламывающимся из общего ряда, чувствую острую потребность исповедаться, хоть с кем‑нибудь посоветоваться, поговорить, поделиться сомнениями.

Не с кем.

В голове продолжает звучать — «Должен ехать, куда хотел ехать». Вместе со всеми иду к выходу.

Солнечно. На небе ни облачка. И в то же время ощущается приближение ненастья. Воздух влажен. Шелестят под ветром пышные кроны деревьев.

Надо идти обедать. Как в больнице. Или в пионерлагере. Снова стою в очереди к шатру.

Мимо вместе с Игорем проходит отец Василий, напоминает — через час встреча всех наших с братом Пьером.

Подхожу к раздаточному столу, за которым вместе с негритянками ловко священнодействуют Катя и Ольга. Они счастливы. Нашли себя здесь. Сноровисто наливают в одну миску суп, в другую накладывают второе, ставят все это на мой поднос.

— Вам сок или кофе? — спрашивает Катя.

— Кофе.

На этот раз нахожу свободный столик здесь же под шатром. И тотчас с нагруженным подносом подходит молодая незнакомка. Невысокая. Невзрачная. С тоненькими выщипанными бровями.

За едой разговариваем. На английском.

Она француженка, живёт где‑то под Марселем, работает дегустатором вин. Зовут Люлю.

Это странное существо со странным именем быстро ест, быстро говорит. Такое впечатление, что ей много лет не с кем было слово сказать.

Спрашиваю, зачем она приехала сюда?

— Искать Бога.

— И как? Нашли?

С горечью усмехается. Пожимает плечами.

Сочувственно смотрю на неё. Словно твоими глазами. Сколько таких же одиноких, неприкаянных душ встречается в Москве, в России! Сколько писем от читателей моих книг получаю я со всех краёв. С той же болью, с той же надеждой обрести Бога…

Мой жалкий английский не даёт нам возможности по–настоящему поговорить. Глажу доверчивую худую ладошку с зелёным колечком на пальце.

И выхожу из шатра.

На лужайке около белых стульев вокруг отца Василия уже собираются наши. Ты будешь удивлён моей наивности, если не сказать глупости, но слаб человек. Подхожу.

— Отец Василий, можно поговорить? Наедине.

Улыбается, кивает. Доволен, что я к нему обратился. Отходит со мной в сторонку, спрашивает:

— Как вам тут? Благодатно? Все говорят, что вы замечательно провели встречу с австрийскими протестантами.

— Отец Василий, считаю, что должен поставить вас в известность: завтра собираюсь уехать в Париж.

Улыбка сходит с его лица.

— Это как, на каком основании?

— Батюшка, честно говоря, основания есть, много накопилось. — Я уже готов исповедаться, рассказать о неодолимом зове, о фразе «Должен ехать, куда хотел ехать», мучительном соседстве с Игорем…

К счастью, он не даёт слова сказать, перебивает:

— Это возмутительно. Вас зачислят в чёрный список!

— Пусть зачислят.

— А как же вы вернётесь в Москву? Я за вас отвечаю.

— Не беспокойтесь. Вы ведь приедете в монастырь под Парижем. Присоединюсь.

Лицо священника багровеет.

— Нужно сказать брату Пьеру. Посоветоваться. Если он благословит… — характерно, что отец Василий так и не спросил, почему я хочу уехать. Ему важно соблюсти приличия перед местным начальством.

Возвращаемся к ожидающей нас группе и все вместе идём на встречу с братом Пьером. Проходим по дороге мимо телефонной будки. Сквозь приоткрытую стеклянную дверь виден Акын О'кеич.

— О'кей! О'кей! — доносится оттуда. — Сенкью вери матч!

Я улыбаюсь. И в ту же секунду до меня доходит: я ведь ещё не позвонил Ире, а уже сообщаю о своём решении отцу Василию! А если Иры нет в Париже? Если она не сможет меня принять? Куда я там денусь? Моих капиталов на отель не хватит.

Сворачиваем с дороги к полукруглому комплексу невысоких белых зданий, окружённых деревьями и клумбами с цветами, втягиваемся в гостеприимно распахнутую молодым монахом дверь и оказываемся во внутреннем дворике. Вьющиеся розы оплетают его стены.

Рассаживаемся на белых стульях.

И перед нами появляется брат Пьер. Он в обычном однобортном костюме. Ворот белой рубашки распахнут. Красавец. Глаза ироничные, умные.

Спрашивает по–русски, как мы добрались, как устроились.

Со своего места встаёт Тонечка. Благодарит от имени всех московских паломников. Потом отец Василий поочерёдно представляет нас.

Взгляд брата Пьера останавливается на каждом, задерживается и на мне.

«Вот кому надо бы исповедаться, — с надеждой думаю я. — Что бы он сказал о соломенном подстаканнике, о навязчивых снах, обо всём, что со мной происходит?»

Брат Пьер, стоя перед нами, призывно поднимает руку. Начинается проповедь.

— Дорогие мои братья и сестры во Христе! Мы встречаемся с вами в уникальный момент истории человечества. На глазах исчезают границы между государствами Европейского сообщества. Исчезают границы между католической и ортодоксальной ветвями христианства. Чему свидетельство — ваше присутствие здесь, у нас. Раньше это было невозможно. Не так ли? Все это происходит по чудесной, неизречённой милости Господней. Возблагодарим Господа!

Дворик заполняют торжественные звуки органа. Это баховская фуга. Музыка льётся из невидимых отсюда динамиков.

Теперь брат Пьер стоит, сложив поднятые к лицу ладони. Молится. И мы молимся вместе с ним.

— Неважно, католик ты или православный. Дух Христов — дух единения. Когда вы вернётесь на свою родину в Россию, вы должны стать вестниками христианского единства, теми песчинками, вокруг которых образуются драгоценные жемчужины… На знамени каждого из вас должно быть написано два слова — «любовь» и «прощение». Должно прощать всех. Даже врагов ваших. Даже бывший КГБ.

Он светло улыбается. Я завидую этой способности к всепрощению, этой улыбке.

Брат Пьер вскидывает руки, словно обнимает всех.

— Вас возлюбил Господь, избрал для святого дела! Если бы каждый привёл к вере хотя бы двух человек! Увидите пьяного, берите его на спину и доставляйте в свою общину. Встретите атеиста, не спорьте с ним, возвещайте, что приблизилось Царство Небесное.

Все это напоминает мне тактику большевистского подполья, образования партийных ячеек. Коробят жесты профессионального проповедника, лесть в отношении нас.

Встреча заканчивается. Наши вскочили со своих мест, окружают брата Пьера, задают вопросы.

Подхожу к отцу Василию.

— Батюшка, так давайте подойдём к брату Пьеру, узнаем, внесут меня в чёрный список или нет…

Смотрит сердито. Как на предателя. Кивает.

Когда все начинают уходить, и брат Пьер остаётся один, я направляюсь к нему. Отец Василий вдруг быстрым шагом устремляется к выходу из дворика. Испугался.