– Полина, дитя, позволь познакомить тебя с полковником фон Денвитцем и его сыном Карлом, – проскрипел милейший дядюшка.

Полина выдавила самую зверскую улыбку, когда сначала батюшка, а затем и сынок облобызали ей руку.

– Полковник и я служили вместе Фридриху Великому, – добавил дядюшка многозначительно.

Взгляд его был еще более красноречив: выйди же ты, наконец, замуж и нарожай целую галерею будущих героев и воинов!

Взгляды полковника говорили: послушайся дядюшку, он дело предлагает!

Это было ужасно! Господи, хоть бы Генрих всего этого не видел! Если увидел, то уж точно всерьез ее не воспримет!

– Мы тут с полковником много чего вспомнили, – проскрипел дядюшка, переводя взгляды с Полины на «чучело огородное». – Думаю, молодые люди простят нас, ежели мы в сторонку отойдем! Вы уж тут между собой сами поболтайте!

Полковник по-отечески кивнул ей и исчез в толпе гостей под ручку с ее дядюшкой.

Полина столь ядовито глянула на «пугало огородное», что тот даже вздрогнул от ужаса. А девушка оглядела сей вопросительный знак с ног до головы.

Черные волосы были сальными, как перья рождественского гуся. Сюртук засыпан белыми хлопьями перхоти. Карие глаза казались бы даже неплохи, но мужской твердости в них было не больше, чем в куске яблочного пирога.

Это чудо стояло перед ней и дрожало:

– Вы единственный сын полковника? – строго спросила Полина.

Губы Карла задрожали:

– В общем-то да, но я…

– Вы что же, на такой простой вопрос ответа не находите?

Карл испуганно замотал головой:

– Нет, но я…

– Что? Я не понимаю вас, сударь! Музыка играет слишком громко, а вы лепечите что-то столь испуганно! Вам есть что сказать?

– Нет! – громко выкрикнул Карл и сам вздрогнул от собственной смелости. – Я…

– Не-ет? – ехидно протянула Полина. – Значит, вам даже не хочется поговорить со мной?

Карл дрожал, как тоненькая осинка на ветру. Губы тщетно пытались сложиться в улыбку, а в глазах плескался просто отчаянный страх.

– Ну же, расскажите мне что-нибудь о себе! – Полина была безжалостна. – Чем вы занимаетесь, сударь? Вы – тоже военный, как и ваш папенька?

Карл кивнул головой, как китайский болванчик.

– Я… я бы хотел… стать художником, – булькнуло у него что-то в горле.

– И вы что же, жениться на мне собрались? – насмешливо спросила Полина.

В мгновенье ока Карл побледнел смертельно. Только зубы отчаянно щелкнули, как у щелкунчика деревянного.

– Жениться на мне задумали? – повторила Полина безжалостно.

Все лицо Карла задрожало меленько.

– Н… Нет! – пробормотал он, наконец.

– Нет? – разулыбалась Полина. – Значит, жениться не желаете? А чего же тогда со мной разговариваете?

Камерный оркестрик на мгновение испуганно смолк, когда Карл бросился прочь из зала.

…Казачьи патрули каждый день доносили, что на том берегу Немана скопление неприятельских войск все увеличивается и что-то там затевается. Война приближалась.

Полковник Чернышев, работавший ныне при штабе главной императорской квартиры, от души возмущался:

– Барклай каждый день получает одобренные государем сумасбродные оборонные проекты, составленные Пфулем и Вольцогеном. Этот их Дрисский укрепленный лагерь – сущая ловушка для русских войск. А кто такой этот Карл Людвиг фон Пфуль? Тупица бездарный.

– Все его проекты, граф, свидетельствуют об умственном расстройстве, – согласился Алексей Петрович Ермолов.

– Если не о предательстве, – прищурился полковник Чернышев. – Над Отечеством нависла грозная опасность…

Холод сводил с ума. Он был страшнее любых пыток: человек устал и хочет спать, а мороз посредь ночи вырывает его из сна и не дает более никакого покоя. Часами можно лежать и дрожать. Голове надобен сон, но тело трясется мелкой дрожью, как на пронизывающем ветру.

Фаддей ворочался со стонами, заматывался в одеяло. И крутился, крутился беспокойно на жестком деревянном лежаке, пытаясь принять удобное положение. Какое там, разве оставит проклятая холодина в покое! Булгарин дрожал всем телом, словно в лихорадке. Как же одолел его сей мороз! Прошлые зимы геттингемскому студиозусу не лучше было. Комнатенка меблированная отапливалась отвратительно. В отместку хозяйке он всю мебель почти пустил на обогрев.

Никогда, никогда более не мерзнуть! Было темно. Он и представить не мог, который сейчас час-то. Только-только наступила ночь или дело уже к утру идет.

Одеяло от холода практически не спасало. Уж тем паче на гауптвахте, где ветер дул изо всех щелей. Десять дней уж он торчал здесь, и эти десять дней ему за долгую зиму показались. Булгарин судорожно натянул одеяло на голову.

Он распланировал бегство из казарм до мелочей, как по нотам. Но холод подмораживал волю. Да и не только холод. То, что сказал ему тогда Дижу в лазарете, в последние дни пустило в душе Фаддея глубокие корни. От этих слов было так же невозможно защититься, как и от проклятой холодины. Это была вера в невозможность побега. И страх, что после будет еще хуже, нежели нынче. Если бы Дижу удалось сбежать, мир бы сделался совсем иным. Но Дижу вновь вернули во все тот же свинарник…

Нет. Побег из казарм был мечтой, сновидением пустым, из пут которого он все еще не мог высвободиться окончательно. Но не супротив же родного Отечества на стороне кровожадного Корсиканца воевать?! На что ему надеяться-то? Как жить, как дальше жить?

Лучше уж полностью отдаться муштре. Она места в голове для размышлений не оставляет. Муштра военная аки пауза в жизни обыкновенной. Пауза слишком затянувшаяся, во время которой к родному дому он ни на йоту так и не приблизился…

Фаддей подоткнул одеяло под ноги, чтобы щупальца проклятого мороза не щипали за тело.

Нет ничего ужаснее этих бессонных ночей. Эх, послал бы бог, что ли, сон. Во сне-то Фаддей бывал свободен и был волен делать, что заблагорассудится. А еще во сне было не так холодно, и не числился он в солдатах во сне-то.

Но именно сон превращал пробуждение в нечто совершенно ужасное. Мгновение какое-то он пытался осознать, где пребывает. А потом как звонкая пощечина: нет, не дома он, не в своей комнатенке даже меблированной в Геттингеме, а на гауптвахте бесправным узником.

А вот Мари сниться ему перестала. Больше не погибала она в его снах. Не было ее больше в сновидениях. Ровно и в самом деле под землю провалилась. Раньше-то, когда плохо Фаддею бывало, ничего другого и не снилось даже…

И росла в душе звериная почти тоска по женщине. Тоска по женскому голосу, по женскому лицу, озаренному улыбкой. Все это казарменное безумие противно человеческой природе! Нельзя жить так, как устав воинский предписывает. Нельзя.

Шаги. Шаги?

Фаддей приподнялся, вслушиваясь в шорохи ночные.

А, караульные явились не запылились. Ключ повернулся в замке. Ну, и чего им посредь ночи от него-то надобно? Дверь со скрипом растворилась. В щель рука со свечой просунулась, а потом и тень длинная, тощая возникла. Нет, не караульный это…

– Пробил твой час. Выкладывай, Булгарин, желание последнее, – прогремел глас в ночи.

Фаддей в ужасе на свет свещной щурился. И не узнать, кто к нему пожаловал. И чего от него хотят? Последнее желание? Эко звучит нерадостно… Неужели маршал Даву отомстить восхотел?

А тень приблизилась. Огонек свечи на мгновение лик высветил. И Фаддей с облегчением узрел копну белокурых волос.

– Цветочек! – удивленно воскликнул Булгарин. – Это ты? – рывком выпростал ноги из-под одеяла и сел на краешек лежака.

– Утречко доброе, Булгарин! – с ухмылочкой поприветствовал его сияющий Цветочек. – Да, это я, златой мой вьюнош! – и повел бровями белесыми. – И свечечку тебе принес!

– Ты, что ль, сегодня в караульных? – догадался Фаддей.

Цветочек устало отмахнулся.

– Ну, да. Более или менее я…

Фаддей стукнул кулаком по колену.

– Эх, знал бы заранее, попытался б тогда бежать сегодняшней ночью! Но да все равно… Рад, рад я тебя видеть! – он быстро поднялся, сделал шаг к Цветочку и выхватил у него из рук связку ключей. – Дай-ка хоть посмотрю на ключики от свободы, дружок! – И взвесил на ладони тяжеленную связку. – Теперь я, аки апостол Петр, старый ключник райский!