Он покосился на жену, смотревшую телевизор, сидя в своем любимом кресле с очередной идиотской книгой на коленях. Кажется, на этот раз у нее в руках был Тургенев. Впрочем, очень даже могло оказаться, что и Достоевский или Мопассан — майору на это было начхать. Ему даже захотелось принести ей плед или даже предложить заварить чаю, только не кофе, иначе она долго не заснет. «В конце концов, — рассуждал он, — приговоренный к смерти имеет право на последнее желание...» Но, конечно же, он не стал ничего предлагать Наркиссе Даниловне — в ее чертовых романах было описано множество подобных ситуаций, а поскольку она так и жила наполовину во всей этой белиберде, то запросто могла догадаться о причинах непривычной заботливости супруга. Она все время представляла себя героиней какого-нибудь романа или пьесы. Во всяком случае, такое впечатление возникало уже после получасового общения с нею.
Трясущейся от волнения рукой майор раздавил в пепельнице окурок и немедленно прикурил новую сигарету. Наркисса Даниловна бросила на него испепеляющий взгляд поверх книги, но промолчала, решив, как видно, страдать в презрительной тишине. Майора это вполне устраивало. Ему следовало еще раз все хорошенько обдумать и принять окончательное решение. "А может быть, не стоит, — думал он, невидящими глазами уставившись в экран, — может быть, подождать хотя бы до завтра?
Куда, в самом деле, торопиться? Шалишь, брат, — сказал он себе. — Ваньку валяете, гражданин. Решение уже принято давным-давно... обдумано, обсосано со всех сторон и признано единственно верным. Какой смысл откладывать то, чего в любом случае не миновать? Или я ее, или она меня, причем ей-то не надо ничего сочинять — достаточно просто позвонить Соболевскому и накапать на меня. Соболевский не дурак, он давно ищет того, кто стучит на него Голове, и быстро сложит два и два... Это будет с ее стороны такой же верняк, как с моей то, что я задумал. Так что нападение — лучший способ защиты, тут и говорить нечего".
...В эту ночь Гаврилин долго не мог уснуть — давало себя знать возбуждение. Он осторожно вертелся на диване в большой комнате, с нетерпением дожидаясь, когда жена устанет наконец шелестеть страницами книги и погасит свет в спальне. Он совсем извертелся, жгутом скрутив под собой простыню, да вдобавок еще кошка, черт бы ее побрал, вдруг совершенно бесшумно обрушилась откуда-то из темноты всей своей раскормленной тушей и попыталась устроиться на ночлег у него на ногах. Это здорово напоминало старорежимные ножные кандалы с прикованным к ним ядром, и Гаврилин, рассвирепев, так пнул наглую тварь ногой, что та с придушенным мявом бомбой шарахнулась в темноту. Жена в спальне беспокойно зашевелилась, он услышал, как заныли пружины потревоженного матраца, и поклялся свернуть чертовой кошке шею и выколоть глаза. Так, в тревоге и волнениях, обуреваемый отрицательными эмоциями, майор Гаврилин незаметно для себя погрузился в беспокойный сон. Снилась ему какая-то белиберда про кольца с рубинами и отрубленные пальцы. Проснулся он, как от толчка, весь покрытый холодным потом, с продолжающим отдаваться в ушах медным басом, сказавшим в глубине его путаного сна одно-единственное слово: «Время!» Именно это слово и разбудило майора.
Он рывком сел на диване, тараща в темноту ничего не видящие спросонья глаза. Постепенно в окутавшей его тьме появился тусклый свет уличного фонаря, сочившийся через неплотно задернутые шторы, затем проступили очертания знакомых предметов. Ну да, это была его чертова мебель, которую он менял раз в три года по настоянию жены, и он понял, кто он и где находится.
Еще Гаврилин понял, что едва не проспал все на свете, и шепотом обругал себя последними словами. Именно из-за таких, как он, по мнению майора Гаврилина, в свое время погиб легендарный комдив Чапаев. Бесшумно откинув в сторону тощее байковое одеяло, он встал с дивана и, прихватив на всякий случай с собой подушку, направился в спальню. То, что Наркисса Даниловна крепко спала, было очевидно — утонченность натуры нисколько не мешала ей дико храпеть по ночам, и майор тихо двигался по слабо освещенной светом уличного фонаря квартире, под доносившиеся из спальни громовые раскаты думая о том, что мог бы смело рубить строевым — проклятая стерва все равно не проснулась бы, хоть из пушки пали.
Дверь в спальню была приоткрыта, и майор бесшумной тенью проскользнул в щель, ухитрившись ни разу не скрипнуть. Дверь была с норовом, как и его жена, а может быть, майор просто опять забыл ее смазать... «Как и жену», — подумал он и с трудом сдержал нервный смешок. Крадучись он подошел к постели, вдыхая раздувающимися ноздрями неприятные запахи, исходившие от спящей женщины, пора расцвета которой уже осталась позади, почти оглохнув от храпа, — Наркисса Даниловна, как истинная страдалица, не желала лечиться, хотя ее проблемы с аденоидами доставляли неприятности скорее окружающим, чем ей. Майор подумал, что с определенной точки зрения то, что он собирался сделать, можно было бы рассматривать как акт высшего гуманизма и милосердия: что может быть прекраснее, чем избавление страдальца разом от всех его недугов и забот? Это было сродни тем фокусам, которые проделывал в свое время тот парень из Назарета — по крайней мере, в данный момент Гаврилину казалось, что это именно так.
Здесь было совсем темно. Наркисса Даниловна всегда задергивала шторы в спальне тщательнейшим образом. Гаврилин нашарил на стене провод ночника. Легко пробежав пальцами по шнуру, он нашел клавишу выключателя и нажал ее с легким щелчком. Загоревшийся мягкий красноватый свет мог разбудить жену, но майор сознательно шел на риск — коль скоро он решился на такое отчаянное дело, то следовало извлечь из него хотя бы минимум удовольствия, а получать удовольствие в темноте майор не умел. Свет был не красным, как, к примеру, в фотолаборатории, а именно красноватым. При таком свете в самый раз упражняться в постели с умелой и горячей бабой, и Гаврилин в который раз подивился тому, для чего его фригидной спутнице жизни понадобилось такое освещение в спальне. «А может быть, это она со мной фригидная», — подумалось ему вдруг. Не то чтобы у нее был любовник или, тем более, любовники — она, похоже, всю жизнь мерила одним аршином всех без исключения мужиков, — но себя-то она, вне всякого сомнения, любила без памяти. Так, может?.. Долгими зимними вечерами, так сказать, когда муж не то на службе, не то просто шляется по кабакам с бабами... а? Могло такое быть?
Майор подумал, что могло, и с удивлением поймал себя на том, что испытывает смутное, глухое, но, несомненно, сексуальное возбуждение. Это и впрямь было диво дивное — ничего подобного жена не вызывала в нем уже очень давно, и он привык считать ее абсолютно бесполым существом, наподобие улитки или устрицы... Говоря попросту, по-русски, это был чертов слизняк, которого следовало поскорее раздавить, пока не оказалось, что он смертельно ядовит.
Гаврилин медленно, осторожно приподнял принесенную с собой подушку обеими руками, пытаясь отогнать от себя отвратительные и вместе с тем странно будоражащие видения того, как это чересчур сухощавое тело с усохшей грудью, сильными икрами и выступающими буграми коленных чашечек извивается на постели в сладкой истоме, сминая простыни, с зажатой между ног рукой, издавая хриплые стоны и закатывая глаза с размазавшейся вокруг них тушью... забавы стареющей женщины, призванные скрасить добровольное одиночество... Отвратительно, конечно, но возбуждение майора Гаврилина совершенно необъяснимым образом продолжало усиливаться. Он чувствовал, что еще немного, и он сделает с женой то, чего не делал уже давненько. Вряд ли она будет этому рада, и вряд ли дело тогда обойдется без синяков, ссадин и иных телесных повреждений. Нет, решил майор, надо кончать, и кончать поскорее, пока она и в самом деле не проснулась.
Он быстро шагнул вперед и одним точным движением накрыл голову жены подушкой, нажимая изо всех сил, вдавливая, втискивая, перекрывая малейший доступ кислорода. Храп оборвался, словно отсеченный ударом топора, руки Наркиссы Даниловны — чересчур сухие руки с начавшей уже дрябнуть кожей и любовно отполированными длинными ногтями, покрытыми вишневым лаком, — взметнулись вверх, как две испуганные птицы, и бестолково замолотили по воздуху, иногда задевая майора по плечам и голой груди. Она сильно забила ногами, всем телом выгибаясь вверх в безнадежной попытке сделать вдох. Отброшенное одеяло сползло на пол, ночная рубашка высоко задралась, обнажая то, чего Виктор Николаевич не видел уже, как минимум, лет пять, а то и все шесть, и он почувствовал, что его возбуждение приближается к критической точке. Она боролась за жизнь с такой яростью, которой он даже не предполагал встретить в этом измученном мнимыми болезнями, иссушенном идиотскими диетами теле, но результат был известен заранее, и в конце концов она уступила. Выгнувшееся вверх непристойной дугой тело содрогнулось, обмякло и опустилось на смятую постель, широко раздвинутые ноги в последний раз слабо взбрыкнули, со стуком ударив желтыми пятками в деревянную спинку кровати, и майор Гаврилин Виктор Николаевич из женатого человека превратился во вдовца.
