Бумаги, лежавшие в кейсе у Голого, как всегда, выглядели идеально — ни подчисток, ни исправлений, ни слишком расплывчатых, подозрительных печатей. Они и были идеальными, поскольку являлись стопроцентной липой от первой до последней буквы. На Голову работали специалисты, и хотя лекарственный бизнес был далеко не единственным занятием Головы, велся он со скрупулезной аккуратностью и тщательностью. Расходы окупались сторицей. За два года работы с этим товаром не случилось ни одного прокола, если не считать потери нескольких складов и производственных помещений, которые и без того пора было оставлять. Менты бестолково хлопали в ладоши, ловя воздух — Голова всегда уходил и никогда не сдавал своих.
Голый слегка поежился, вспомнив о судьбе тех, кого всесильному Голове по тем или иным причинам не удавалось вовремя вывести из-под удара. Несколько человек все же попало в руки ментов, правда, для того, чтобы заставить их говорить, пришлось бы ждать Страшного Суда.
Строго говоря, Голому не слишком нравилось то, чем ему приходилось заниматься в данный момент. Весь его опыт восставал против столь долгой эксплуатации одного и того же источника дохода. Два года — довольно долгий срок, в течение которого даже менты могут мало-помалу поумнеть и разучить пару-тройку новых трюков. С каждой поездкой чувство близкой опасности все усиливалось, и теперь всякий раз, получая на складе товар, Голый нервничал, оглядываясь по сторонам, ему повсюду мерещились омоновцы в масках, готовые горохом посыпаться прямо на голову неизвестно откуда. Ареста Голый боялся не потому, что так уж сильно дорожил своей свободой, — всякая литературная чушь насчет того, что человек рожден для того, чтобы быть свободным, смешила его неимоверно. «Где вы видели эту вашу свободу, — мог бы спросить Голый у адептов этой теории, — ну, где? Воля — вот как это называется у деловых людей. Воля... да и та весьма относительная».
Волей Голый дорожил не особенно — он дорожил жизнью.
Он знал, что его поведение после ареста не будет иметь ровным счетом никакого значения. Человек, попавший в лапы легавым, может молчать, как рыба, но может и расколоться.
Может расколоться, ясно? И Голова не станет сидеть и ждать, гадая на кофейной гуще, он просто пошлет весточку по тюремному радио, и утром Голого найдут в камере холодненьким. Он либо удавится на шнурках, либо вскроет себе вены — ясное дело, сам! От угрызений совести или там от наркотической ломки — кто его, рожу уголовную, знает...
Он встрепенулся, выныривая из пучины тревожных мыслей, только сейчас сообразив, что ненароком закемарил на боевом посту. «Ай-яй-яй, — подумал он. — Узнал бы про это Голова, и никакого ареста не понадобилось бы. Говорила мне мама — не смешивай... Портвейн с водкой, а сверху еще и шампанское — это же с ума надо было сойти!»
Он повел подбородком, разминая затекшую шею. В кабине «уазика» по-прежнему было нестерпимо жарко и все так же воняло всякой дрянью, но что-то изменилось. Что-то было не так, и через секунду, окончательно проснувшись, Голый понял, что именно его насторожило: в кабине было тихо...
Муфлон перестал петь.
Он сосредоточенно вертел баранку, прищуренными глазами глядя вперед. Голый тоже посмотрел вперед, но почти ничего не увидел. Они двигались в густом, совершенно непрозрачном облаке пыли, словно ненароком заехали в хвост какой-нибудь заплутавшей в дебрях российского бездорожья кометы. Голова кометы маячила метрах в двадцати от них, то возникая, то снова скрываясь в желтовато-серых завихрениях пылевой туманности. Насколько мог судить Голый, перед ними, отчаянно пыля, двигался какой-то фургон — мебельный или хлебный. В общем, происходила обычная дорожная хренотень, и Голый никак не мог взять в толк, отчего у Муфлона вдруг сделалось такое выражение лица, словно он пилотировал горящий бомбардировщик, прикидывая, катапультироваться ему или вмазать по вражеской мех-колонне а-ля камикадзе или, скажем, капитан Гастелло. Впрочем, отчасти Голый был даже благодарен лоху в автофургоне: по крайней мере, он заставил Муфлона замолчать.
— Вот козел, — зевая во весь рот, пробормотал он. — Не пыли, пехота!
— Не нравится он мне, — сквозь зубы отозвался Муфлон.
— Не нравится — не ешь, — лениво и плоско схохмил Голый. — Ну, ты чего? Неохота пыль глотать — обгони его на хрен.
— Не пускает, — коротко и исчерпывающе ответил Муфлон.
— Чего? — не сразу поверив услышанному, переспросил Голый. — Чего-чего? Как это не пускает? Этот валенок решил тут гонки устроить, что ли?
— Хрен его знает, что он там решил, — сказал Муфлон. — Не нравится он мне, и все.
— Так, блин, — протянул Голый. Ситуация складывалась глупейшая, а уж Муфлон в ней выглядел дурак дураком, но именно это и настораживало — Муфлона Голый знал, как облупленного, и привык доверять его чутью, как своему собственному. То что его чутье пока что молчало, ровно ничего не значило, поскольку большую часть событий он, похоже, проспал. Обдумав все это, Голый немедленно ощутил острейшую неприязнь к незнакомому водителю фургона. — Так, — повторил он. — Надо его делать на хрен. Нравится, не нравится, а так мы до завтра никуда не приедем. Смотри, тут вроде поровнее. Давай, Муфлон!
Муфлон дал. Он вдавил педаль газа в пол и слегка подался влево, провоцируя водителя фургона, и тот немедленно клюнул, тоже бросив свою колымагу влево — слишком далеко, и тогда Муфлон, коротко матюкнувшись, заложил крутой вираж и обошел фургон справа. Двигатель «уазика» протестующе ревел, машину трясло, словно она готова была вот-вот с разгона вылететь по касательной за пределы земной орбиты, но пыльный борт фургона — это была хлебовозка, уходил назад с томной неторопливостью, и, взглянув на спидометр, Голый понял, в чем кроется причина этого таинственного явления: их скорость едва-едва перевалила за восемьдесят километров в час. Тут он вспомнил, что едут они не на «Феррари». В следующее мгновение борт грузовика вдруг начал стремительно приближаться, наваливаться серой запыленной стеной, у Голого ушла в пятки душа, а Муфлон, яростно, во весь голос матерясь, рванул руль вправо. «Уазик» наскипидареным козлом запрыгал по обочине, вытрясая из Голого душу, слева в каких-то сантиметрах промелькнула пыльная голубая кабина дизельного "газона а потом колеса снова нащупали дорогу, и теперь уже водителю фургона пришлось глотать поднятую ими пыль.
— Останови-ка, — яростно выдирая из бардачка пистолет, потребовал Голый. — Я ему, козлу, сейчас объясню правила дорожного движения.
— Нет, — сказал немногословный Муфлон, указывая глазами на что-то впереди.
Голый посмотрел вперед и увидел ехавший в сотне метров от них пыльно-серебристый "Лендровер-дискавери ".
— Мать-перемать, — сказал он с чувством. — Не деревня, а какой-то проспект Мира. Этот-то откуда?
— Это местный крутой, — пояснил Муфлон. Он уже понемногу начал отходить и, казалось, готовился снова запеть. Голый с тоской покосился на него. — Он ездил дань с полеводов собирать. Картошкой, блин.
— Очень смешно, — сказал Голый. — До чего Россию довели, пидоры!
Муфлон посмотрел на него с некоторым удивлением — приступы патриотизма у Голого случались реже, чем голосовые связки в заднице, и решил, что настал самый подходящий момент для хорошей песни, но тут маячивший впереди «Дискавери», водитель которого в отличие от Муфлона берег подвеску и, похоже, никуда не торопился, вдруг круто вильнул влево, резко затормозил и, стремительно сдав назад, почти полностью перекрыл дорогу. Дверца его приоткрылась, и Голый увидел, как в руке вылезавшего из машины человека блеснул длинный вороненый ствол.
— Засада, Муфлон! — не своим голосом заверещал он, бросая пистолет в бардачок и хватаясь за лежавший под сиденьем «Калашников» с откидным прикладом.
Муфлон не ответил, он все видел сам. В зеркале заднего вида маячил хлебный фургон, неуклюже ерзая, он тоже разворачивался поперек дороги. Шанс у них был, и неплохой: водитель «Лендровера» второпях слишком сильно подал машину назад, так что слева, со стороны капота, оставался узкий просвет. Правда, с той стороны на обочине росли какие-то кусты, но, в конце концов, они ехали не на велосипеде — кто-то когда-то задумывал «уазик» именно как вездеход.
