Через пять минут секретарь доложил генералу, что из СИЗО Крапивин, забрав Шанкурова, отбыл полтора часа тому назад и что теперь машина на вызовы, как по телефону, так и по рации не отвечает.

– Может, в аварию попали? – пытаясь обмануть сам себя, спросил Судаков.

– Никак нет, товарищ генерал, я и с ГАИ связался: ни в городе, ни в области наша машина в аварии не попадала.

Генерал тяжело дышал, с ненавистью глядя на черную коробочку внутренней связи, будто она была виновата в происшедшем.

– Какие будут распоряжения, товарищ генерал?

Судаков молчал…

Съемочная группа уже вторые сутки колесила по зоне. Было отснято около десяти кассет, но Хворостецкому все было мало. Ему хотелось запечатлеть что-нибудь «этакое зубодробительное». И Виталию Семаге приходилось изгаляться из последних сил.

– Где-то здесь должна быть заброшенная церковь, ограбленная, разрушенная – зрелище ужасное. В алтаре – кучи дерьма, на полу – грибы растут, вот такие шампиньоны – мутанты. Но не могу вспомнить, где я ее видел. Понимаешь, Юра? – говорил Семага, затягиваясь сигаретой, – Я тогда был такой пьяный, такой… Ну, в общем, ничего но помню. Знаю лишь одно – она где-то здесь стоит, на небольшой горке, а вокруг нее кладбище. Церковь такая голубая, обшитая досками. Воняло еще возле нее…

– Да где твоя церковь, черт тебя подери! – разнервничался Хворостецкий. – Ездим, ездим, бензин кончается. Еще застрянем где-нибудь, потом не выберешься отсюда.

– Спокойно, командир, – сказал водитель Кошевников, – бензина у нас хватит еще километров на двести.

– И то слава Богу, – сказал Хворостецкий.

Оператор дремал, покачиваясь в кресле. Он устал, ему приходилось работать больше всех. Хворостецкий то и дело просил водителя остановиться и расталкивал Бархотина:

– Эй, Валер, вставай! Смотри, какой хороший план, давай снимем.

«Хорошие планы» являлись всевозможными кошмарами: полуразрушенные дома, сгнившие детские игрушки, ржавые качели… Все то, что подчеркивало ужас запустения. Хворостецкий уже прикидывал, как он смонтирует тот или иной кусок фильма, какую подберет музыку. Вот ржавые качели. Когда они будут в кадре, обязательно должны слышаться детские голоса, веселый смех. А затем, сразу же после качелей – план кладбища с теми же детскими голосами. Или, может быть, лучше вместо детских голосов запустить марш Фредерика Шопена?..

– Это будет потрясно! – радовался Хвороетецкий. –Гран-при у нас, считайте, в кармане!

Ханна Гельмгольц смотрела вокруг себя широко открытыми глазами. Подобного она никак не ожидала увидеть. Ее поражало все – и пышная природа, и буйное цветение, и благодатная земля, а самое главное безлюдье и заброшенность.

Пустые дома, в которых еще как бы бродили тени жильцов, души хозяев; большущие своры собак, с воем и лаем несущиеся по полям; стаи птиц – гигантские стаи птиц. Такие можно увидеть только в заповедных местах, не иначе, где-нибудь в раю.

И Ханна Гельмгольц тоже время от времени брала оператора за руку и говорила:

– Снимите, пожалуйста, вот это! Для меня.

– Зачем?

– Мне на память, я заплачу.

– Хорошо, хорошо, – оператор недовольно морщился, но снимал.

Ему в принципе было все равно, что снимать, главное, чтоб платили.

Водитель исполнительно подъезжал к тем точкам, на которые ему указывали. И пока съемочная группа работала, он возился с мотором или доливал в бак горючее из канистр. Все были при деле. А после съемки, по установленной традиции, Хворостецкий щелкал пальцами и громко провозглашал:

– А теперь надо закусить, надо вывести из организма радиацию.

– А как же!

Все дружно брали одноразовые пластиковые стаканчики, водку, минералку и с рвением выводили радиацию из организма, отчего лица членов съемочной группы становились красными. Но Хворостецкий успокаивал:

– Это не от алкоголя, это от солнца, от свежего ветра, от избытка кислорода. Так что не беспокойтесь, все прекрасно, друзья. И фильм мы сделаем гениальный.

– Вот никак не пойму, – говорила Ханна, – сколько уже раз приходилось бывать на съемках, а как посмотришь отснятый материал, то начинает казаться, будто я сама этого и не видела.

– Глаз нужно иметь особенный, – Хворостецкий, прижмурив левый глаз, безошибочно делил по стаканчикам остатки водки из бутылки – поровну, хоть и не проверяй!

Естественно, никаких мутантов отснять не получилось. Правда, пару собак без шерсти они все-таки запечатлели. Тут Хворостецкий проявил весь свой героизм и преданность работе. Он взял два куска колбасы и смело приблизился к плешивым псам. Те опасливо жались к земле, готовые в любой момент броситься от человека.

Но Хворостецкий приманил их колбасой поближе, и оператору, присевшему на корточки, удалось снять этих псов с очень близкого расстояния, чтобы зритель не ошибся – они облезлые, а не гладкошерстные. Когда оператор закончил снимать, Хворостецкий поделил с ним собачью приманку, а на собак закричал и замахал руками, да так страшно, что те, поджав хвосты, пустились Наутек и скрылись в высокой траве, но вскоре вновь показались, на этот раз привели с собой еще двоих.

– Вот это будут кадры! – режиссер просматривал снятое, гладя в окуляр камеры.

– Эй, они вернулись…

– Теперь пошли вон! – Хворостецкий схватил камень и бросил в собак.

Псы злобно залаяли и понеслись по заросшей бурьяном улице небольшой деревеньки на берегу одной из многочисленных речушек.

– Класс! – Хворостецкий похлопал в ладоши. – Такого я еще нигде не видел.

Вот это будет экологический фильм! Вот это будет взрыв! Все в зале рыдать станут. Первый приз за мной. Так что, Ханна, все денежки к нам вернутся, это я гарантирую.

– Да при чем здесь деньги? – Ханна Гельмгольц качала головой.

Она была ошарашена увиденным в зоне, и с каждым часом, с каждой минутой ее настроение становилось все тягостнее и тягостнее. Единственное, что могло спасти немку, так это алкоголь. Поэтому Ханна пила и курила, хотя обещала себе перед отъездом не пить, не курить и не…

Водитель тоже позволял себе выпить лишнего. Кто в зоне станет останавливать телевизионную машину? Тем более, у съемочной группы было огромное количество бумаг с печатями и штампами, разрешающими проводить съемки в закрытой зоне.

– Нам бы теперь людей поснимать.

– Я знаю одного человека, – сказал Виталий. – Очень хороший мужик.

– Что за он? – заинтересовался Хворостецкий.

– Бомж. Он живет здесь, в зоне, уже лет десять, с самой аварии.

– Этого не может быть! – не поверил Хворостецкий. – Десять лет здесь не проживешь, сдохнешь!

– Сам ты сдохнешь, он же здесь не пьет и не курит, – сказал Семага. – Его зовут Володька Кондаков, он мой, можно сказать, друг.

– Ну и друзья у тебя! – захохотал Бархотин.

– А что тебе? Это настоящие ребята, настоящие люди, не то что ты.

– У тебя друзья, Семага, – отбросы, всякая рвань, как и ты сам.

– Молчи, придурок, – осадил Бархотина Семага, – ничего ты в людях не понимаешь.

– Так где этот твой житель зоны?

– Хрен его знает… – Виталий задумался, а потом сказал:

– Есть здесь на примете пара дежурных точек, надо по ним проехаться, и обязательно в одной из них мы его зацепим.

– Проехаться… Ты же еще обещал церковь .найти! – забрюзжал Хворостецкий.

– Вот когда мы найдем Кондакова, он покажет нам и церковь, если только он ее зимой не поджег от скуки. Он здесь каждую звериную тропинку знает, каждый птичий куст. Настоящий сталкер.

– Как ты сказал, Виталик?

– Я говорю – сталкер чернобыльской зоны.

– О, о, сталкер… – возбудился сразу же Хворостецкий. – Такого мне и надо.

Он молодой? Старый?

– Если найдем – увидишь.

– А он говорить не разучился?

– Он говорит, как по книге. Философ.

– Да ладно тебе – философ! Не могут здесь жить философы, все философы живут в столицах.

– Ты что, – сказал Семага, – не знаешь, что Диоген жил в бочке и не в Афинах?